Падшие в небеса.1937
Шрифт:
– Вам, наверное, кажется все это ужасно невкусным? Но тут еще сносно кормят. Сносно. Некоторые каторжане говорят, в лагерях вообще опилки на клею дают. Так, что хлебайте горячий суп. Или, как там, щи. Тут, в принципе, любую жижу можно назвать супом, – довольно сказал Угдажеков, облизывая ложку.
Он закончил прием пищи и отхлебывал сухарный чай. Довольное лицо азиата выглядело по-детски смешным. Павел тоже доел свою порцию баланды и вытер ложку о край свитера. Встал и, подойдя к кровати Оболенского, бережно засунул под подушку столовый прибор. Олег Петрович отнес миски к двери и поставил на пол. Бывший прокурор приложил ухо к железной перегородке и вслушался:
– Нет, еще не скоро, – вымолвил он. – Еще
– Унесли Гиршберга в санчасть.
– Как? – удивленно спросил хакас.
– Вот так. Гиршберга избили.
– Хм, за что? Кто? – Угдажеков насторожился.
– Ну, не Оболенский же. Его избили солдаты. На суде.
– На каком суде?
– У него сегодня суд был. Вернее, все, что называется судом. Ему зачитали решение ОСО. И все. Оно его и вывело. Дали больше, чем первый раз. Вот он и кинулся с кулаками. На следователя. Ну, его и избили. До полусмерти.
– Ай, ай, – совсем сник Олег Петрович. – Я ж ему говорил. Говорил, не подавай на пересуд. Нет, не послушал. Ай. Ай. Очень плохо. Ой, как все плохо, – Угдажеков неожиданно заплакал.
Его плечи тряслись. Маленькая фигура вздрагивала. Бывший прокурор рыдал, размазывая сопли и слезы по щекам. Павлу стало жалко этого человека:
– Ну что вы?! Что вы, он будет жить! Будет.
Но Угдажеков лишь махнул рукой. Он, несколько раз всхлипнув хриплым голосом, сказал сквозь слезы:
– Я не о нем. Я о себе. Я не могу! Я не могу! Я не выдержал. Он выдержал, а я нет. И все. Понимаете, все! Я лучше б тоже вот так. А я не смог. Я слабый!
Павел хотел подойти к прокурору и погладить его по плечу, утешить. Угдажеков посмотрел заплаканными глазами и совсем спокойно сказал:
– Я сегодня предал. Всех. Я подписал все. Я написал все, что они просили. Понимаете. Все фамилии. Все. Всего десять человек! Теперь всех их тоже арестуют. Я не смог. Я не выдержал. Я не смог. Понимаете, я оговорил невинных людей, своих знакомых и родственников! Они мне угрожали! Но я держался! Они меня даже не били, просто угрожали. Но сегодня они сказали, что посадят отца и мать! И жену с ребенком! И все. И я не смог. Я не выдержал. Я подписал все, что они просили. Я подлец! Понимаете. Я подлец, я испугался! Я испугался за них!
Клюфт привстал с табуретки. Он растерянно спросил:
– Как это? Вы оговорили невинных?
Угдажеков покачал головой. Он потупил глаза в пол и выдавил из себя:
– Да, Павел, да. Я оговорил. Я сознаюсь. Это правда. Горькая, но правда. Они настояли. Я сломился. Хотя меня даже не били. Не пытали. Только вот ночными допросами замучили. Это, наверное, еще страшнее. Я не знал ранее, что не спать – такая мука. Хотя, знаете, я держался. Две недели держался. И вот. Вот не смог. Они нашли слабое место. Нашли. Это моя семья. Моя жена, отец и мать. Дороже у меня ничего нет.
– А кого, кого вы оклеветали? Эти люди? За что? Кто они? – изумленно спросил Павел.
– Они? Хм, это просто люди. Два человека из моей прокуратуры районной. Двое из милиции, местный отдел. И еще двое моих знакомых. Вот шестеро человек. Там следователь. Он сразу меня начал допрашивать. И сразу сказал – у меня группа. Группа контрреволюционная и буржуазно-националистическая. И он с меня не слезет, если не расколюсь. Вот и колол. Две недели. Колол как топором. Ночами. Днем. Ему еще один помогал. А потом. Потом вдруг перестали. И вот сейчас – родные. Да вы знаете, я бы не поддался! Но мне показали документ. Протокол опроса моего тоже знакомого. Он там меня оклеветал! Взял и оклеветал! Назвал меня шпионом и прочее. Ну, я тут и не выдержал. Я как-то вот понял: их ничто не остановит. Тем более у них разнарядка сверху. А против нее не попрешь!
– Какая еще разнарядка? – брезгливо спросил Павел.
Ему стало противно слушать этого человека. Причем не только слушать, а даже смотреть. А может, бывшего человека? Вот так предать своих друзей. Оклеветать и дать предпосылки к аресту. Что теперь будет с теми людьми? Что? Их тоже бросят в тюрьму по ложным обвинениям?
«Вот как, оказывается, разрастается эта цепочка. Страшная цепочка ложных обвинений. Ложных доносов, арестов, пыток. И виноваты вот такие люди! Вот такие простые люди. Они сами оказываются виноваты. И не кто-то там, в управлениях НКВД или Москвы. А тут. Сами люди, они сами себя сажают в тюрьму! Ни за что! Просто так. Они испугались и сами себя уничтожают! И никто не виноват. Никто! Только они. Они не смогли, они не выстояли. А я? Я? Разве я не такой, как они? Разве я выстою? Я побывал лишь на одном допросе. Чем я лучше их? Или его, вот этого маленького человека с раскосыми глазами, который не смог себя пересилить. Вернее, пересилить в себе любовь к своим родителям, любовь к своей жене и детям! А за что, за что я могу его осудить? За любовь, за боязнь за своих близких? Нет! Какое я вообще имею право его осуждать?! Он ведь в принципе такой, как и я. Такой. Просто слабый человек. Просто человек», – Павел тяжело вздохнул.
Мысли пронеслись, словно утренний сон в голове. Сон, который улетучился тут же. Но его видение будоражило сознание. И запало в память. А мозг все никак не может переварить эту информацию и решить, что это – сон или явь?!
Угдажеков как-то отрешенно сказал. Он не оправдывался. Он просто говорил свои мысли вслух:
– Разнарядка была, Павел. Была! Эх, Павел. Я когда сам еще прокурором был, так нам в начале года ее спустили. Сверху. К нам из крайкома спецпочтой приказ пришел. Чтобы по Хакасии выявить десть групп контрреволюционных. Ни больше, ни меньше. Понимаете. Просто взять и выявить. Группа по пять человек, не меньше. А где взять – наши проблемы. Тогда я как-то не задумался, что в одну из групп по роковому стечению сам и попаду. А вот. Буду, так сказать главным. И еще шестерых за собой потяну! Вот все и кончилось. Теперь все.
– Подождите! Так это правда?! Вы не врете? Что действительно такие бумаги? Просто искать врагов народа, даже если их нет, придумывать? По разнарядке? – опешил Павел.
– Да. Я ж вам говорю. Есть такие бумаги. Есть. И боюсь, они по всей стране есть. И по городу, и по селу. И по республикам, и по областям, и по краям. И вы, не удивлюсь, по этой разнарядке пошли. В крае кому-то нужен заговор из журналистов! Кстати, кто на вас-то показания написал? Вы не знаете?
Но Павел не ответил. Он онемел. Вера! Верочка! Она говорила ему правду! Говорила, а он не поверил! «Господи! Может, ты действительно есть? За что? Почему? Кому это нужно? Искать врагов, которых нет? Зачем? Искать черную кошку в темной комнате, а кошки-то нет! Так, кажется, сказал этот китайский мудрец? Но почему? Почему? За что? Ведь если прав этот хакасский прокурор, то вот так по всей стране в тюрьмах гниют невинные? Да что там гниют? А расстрелы? Неужели убивают невинных? Просто так, ради разнарядки? Нет! Господи! Если ты есть, ответь, за что? За что?» – Павел непроизвольно сжал ладони и приложил руки к груди.
Угдажеков увидев это, печально спросил:
– Вы верите в Бога?
– Что?!! – испугался Клюфт.
– Вы, я вижу, в Бога верите? – переспросил прокурор.
– Я, это… да. Вот, бывает. А вы?! – Павел покраснел.
– А я верю. Верю. Я ж православный. Наш род еще в восемнадцатом веке крестили. Вот и верим уже двести лет. Правда, коммунисты запрещали. Но мы тайно. Тайно. И тут я вот дал волю. И даже вот молюсь по ночам. Понимаете? Молюсь. А если вы верите, то помолитесь. Может, легче будет. Ведь в тюрьме Бог – единственное спасение. Помолитесь. Легче будет, – Угдажеков размашисто перекрестился.