Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

empty-line />

возможности вмешаться в беседу, с жадностью на-

блюдая за происходящим на экране садоводческого,

«списанного» телека, что ж — борьба мнений, рас-

становка акцентов, неистребимая жажда конфронта-

ции — все это закономерно, присуще, свершается

все как бы по извечному сценарию противостояния

двух сакраментальных сил — добра и зла. Тогда по-

чему

я волнуюсь, с какой стати потерянно озираюсь,

будто повинен в нелепой разобщенности людей, не

имеющих возможности покорно обнять друг друга

и, отрешась от гордыни, простить разом все, а о себе

грешном — забыть поскорее? Не тут-то было! И

волнуюсь я оттого, что сам живу телесно, плотояд-

но, что сам не отрешился, не простил, не очистился,

хотя и пожелал очищения, как, скажем, через час

пожелаю... чаю. Сделал в направлении раскаяния

каких-нибудь полшага. А разволновался — на це-

лую милю. И не оттого ли разволновался, что смот-

рю на происходящее как бы из прошлого, а точнее

— из небытия? На экране все тот же Саша Кушнер,

только какой-то приободрившийся, отказывающий-

ся в пользу перестройки от чтения лирики, привет-

ствующий перемены в стране, какой-то, я бы сказал,

незнакомый, деловитый, гражданственный Кушнер,

гневный на тех, кто в прошлом обвинял его поэзию в

камерности, призывающий в свидетели собственной*

социальности Мандельштама и Пастернака, напа-

дающий на огорошенного Дудинцева, имевшего не-

осторожность заявить, что Раевский в «Войне и

мире» Л. Толстого подставлял под огонь вражеских

батарей своих кровных сыночков, на что Кушнер

стал выговаривать Дудинцеву горячо, гневно — всё-

де это басни, мифы и легенда — о сыночках Раевско-

го, а на самом-то деле никто добровольно под вражес-

кие пули и осколки снарядов никого не подставлял

и что версия Толстого на его писательской совести, и

старик Дудинцев вжал голову в плечи, притих, был

смят, и захотелось крикнуть Саше Кушнеру: поми-

лосердствуй, пожалей старика!.. А иа экране редак-

тор объявляет, что в числе предстоящих публикаций

в

журнале будут обнародованы документы присно-

памятного процесса, когда в Ленинграде судили Ио-

сифа Бродского за тунеядство. Словом, ничто до-

стойное восхищения не исчезает в этом мире бес-

следно, рукописи не горят, тем паче — истиная

поэзия, и что никакой такой непоправимой разлуки

в поэтическом «фонаре»-клетке на улице Пестеля

много лет тому назад не происходило, просто вышли

все из того времени малость проветриться — и опять

все стало на место. А может, и впрямь — ничего не

было? Ни жертвенного трояка никто не вручал и ни-

какое дрянное винцо в параднике не распивалось?

Я пишу эти строчки в десяти метрах от сельского

кладбища, на котором примерно раз в месяц кого-

нибудь хоронят. Иногда — с так называемой музы-

кой, с оркестром. И пьяненький барабанщик невпо-

пад ухает колотушкой в отсыревшую кожу своего

«струмента». Голосят незнакомые женщины. При-

чем незнакомый, посторонний плач по чужому по-

койнику все реже вызывает у меня страх или глухое

раздражение и все чаще — смиренную оторопь. И,

сидя в избе за пишущей машинкой, отбиваясь от на-

зойливой осенней мухи, начинаешь сдержанно схо-

дить с ума, вглядываясь в эту муху и одновременно

задавая вопрос: почему она садится на меня, на мое

теплое еще тело, а не на шкаф или пластиковый аба-

жур?

И почему все-таки гневаемся мы на оторопелых

«гуманистических старичков», отмахиваемся от них

порой, как от назойливых мух, топаем на них нож-

кой, почему призываем собратьев не к созиданию, а

к разрушению, не к воспитанию, а к восстанию, не к

постепенному очищению, а к скоропалительному

перевоплощению? Не оттого ли, что закваска у нас

всеотрицающая, а поведение — общинно-стадное,

ясельно-детсадовское, дружинно-школьное, что ор-

ганизм нашей жизни обезбожен — по аналогии с

обезвоженным, то есть обреченный организм?

И все-таки... как сказал бы непридуманный, не-