Падший
Шрифт:
– Ты же знаешь, я не об этом. В глобальном плане. Ведь ты живёшь каждый день только для получения удовольствий. За этим же должно что-то следовать. Для чего тебе столько времени тратить на фигуру? Даже если ты растолстеешь, я всё равно не перестану тебя любить.
– Так ты хочешь переспать с толстухой? – попыталась уйти в юмор Лиза, но глядя на каменное лицо Далласа, посерьёзнела. – Мне нравится этим заниматься. Я чувствую себя живой. Мало кто превосходит мои достижения.
– Но, Лиза, эти достижения совершенно ничего не дают. Вы просто хвастаетесь друг перед другом результатами, которые ничего не значат. К тому же ты делаешь это в ущерб отношениям, – Даллас укоризненно посмотрел на неё. Необязательно напоминать, что они не ночевали вместе уже неделю.
– Ты
– Нет, я не требую ничего бросать, но надо немного подумать о будущем. Если мы подадим заявку на участие в лотерее, сможем переехать в более просторные апартаменты…
– Лотерее? – Лиза раскрыла глаза, полные ужаса. – Я пока не думала об этом.
– Я и не говорю, что нужно сделать это немедленно, – попытался успокоить Даллас. – На решение даётся три года. Ведь когда-нибудь наши отношения должны перейти на новый уровень.
Лиза молчала, глядя в пустоту, а Даллас продолжал:
– Каждый день, когда мы не видимся, я спрашиваю себя, для чего нужны эти переживания? И пока на ум приходит единственный ответ – я люблю эту девушку и надеюсь на более серьёзные отношения, завести ребёнка. Вот и подумал о лотерее, – Даллас перевёл дух, собираясь сказать главное. – Если ты не согласна, то я не вижу смысла продолжать встречаться.
Прошла целая вечность, прежде чем помрачневшая Лиза очнулась от тяжких раздумий и посмотрела на Далласа. Затем она взяла его руку, улыбнулась и спросила:
– Правда любишь?
– Да.
– Что ж, тогда лотерея.
Глава 4
Досада и разочарование не покинули Далласа и на следующее утро после появления мужчин. Подпитывала упадок духа и ноющая нога, которая не позволяла покидать хижину. Зубы покрыл противный налёт, а тело липкий слой жира. Чёрная грязь забивалась под выросшие ногти, ведь чесаться тянуло постоянно.
Очень хотелось вымыться, но Даллас не представлял как. Он не понял, как моются все эти люди. Судя по их запаху, грязным лицам и рукам – никак. Мытьём посуды они тоже не утруждались, считая еду более наваристой, если стенки горшка покрывает застарелый жир и прилипшие ошмётки.
В первое время Далласу было не до брезгливости, но она проснулась, когда ему стало лучше. Необходимость справлять нужду там же, где он спал и ел, казалась отвратительной. Смартлет требовал есть пробиотики, предлагал оформить заказ на йогурты. Алгоритм не догадывался, что существуют места, далёкие от пневмодоставки, а из доступной еды лишь похлёбка из горьких кореньев. От того, что он решался проглотить, болел живот и часто тянуло в туалет. Но по жилищу с раздражающей суетливостью таскались женщины. Они болтали о всякой ерунде и перебирали ненужную ветошь, пока Даллас терпел до последнего, прежде чем сесть на ведро.
Застиранная до дыр старая тряпка служила средством гигиены. Её Даллас, несмотря на сложности, стирал сам – не заставлять же делать это Гулёнку. А выбросить тоже не получалось – местные дамы не избавлялись ни от чего, что можно снова использовать. Вместо мыла брали золу из очага, но она, как ни странно, очищала.
Смущали и порядки этого общества. В тот вечер, когда пришли мужчины, они устроили пир горой: закололи козу, съели и её, и всё приготовленное в нескольких жилищах, не подумав поделиться с женщинами или детьми. Кусок мяса принесли и Далласу, но он, глядя на притихших голодных хозяек, отказался есть. Тогда не стали и они – пока оставался ненакормленным хоть один мужчина, женщины не принимали пищу. Пришлось выхлебать чашку отвратительного бульона с грибами, чтобы соседки разделили на всех пережаренный кусок мяса и насытились объедками после трапезы мужчин.
Шахтёры ушли две ночи спустя, забрав те немногие припасы, что остались после пиршеств. Женщинам снова пришлось целыми днями ходить по округе, выискивая съедобные грибы, коренья, ягоды и орехи.
Даллас с тоской вспоминал удобства, к которым привык в своей прежней жизни. Тогда он мог в любой момент сытно поесть и не думать, что еды мало и добывается она с большим трудом. Как он сладко спал в огромной релакс-капсуле! Он вспоминал её комфорт с особенной грустью, когда женщины принимались болтать на своём странном диалекте, а его клонило в сон. Разговоры их не касались высоких материй. В основном о козах, еде и окружающих людях. Становясь невольным слушателем сплетен, Даллас заочно познакомился со многими жителями племени. Они побаивались тревожить «боха», поэтому не появлялись в их хижине. Люди эти были суеверны и глупы. Он бы с радостью вместо болтовни о том, кто с кем спит и кто что варил, слушал музыку, но, готовясь к полёту, оставил микробудсы дома. Не подозревал тогда, в какой ситуации они бы пригодились.
Репсула умела и усыпить, и пробудить, а здесь Даллас не помещался на твёрдой лежанке целиком – ноги замерзали. Но больше всего мешали соседки. Если они не болтали, то храпели, а если не храпели, то кряхтя и охая поочерёдно поднимались по зову природы к ведру, что стояло здесь же. Иногда будила и неудачно повёрнутая во сне нога. А если ночь проходила спокойно, то с первым светом женщины просыпались и, переговариваясь в полный голос, суетились у очага – совсем рядом с его тахтой.
Гуля с какой-то тоской глядела на Далласа, подавая еду. Теперь он мог кормить и обслуживать себя, поэтому отказывался от помощи. Ему было тяжело и неприятно не только с ней разговаривать, но и смотреть на неё. Он чувствовал себя преданным, хоть и понимал, что это глупо. По сути, эта девушка ничего ему не должна, между ними ничего не было, кроме, разве что симпатии. Похоже, Даллас не так истолковал знаки внимания с её стороны, раз она в отношениях с другим мужчиной. Но он не понимал, почему так часто ловит её грустный взгляд, а по ночам слышит, как она хлюпает из своего угла. Впрочем, это вполне объяснялось тоской по хамоватому шахтёру.
Мысли нависали над Далласом, как и серые облака, плотной пеленой затянувшие небо. Когда он, опираясь на костыли, выходил наружу, не случилось ни единого солнечного дня. Даже непонятно в какой части неба находится светило. Всё выглядело серым, мрачным, тусклым и унылым. Хотелось лежать, уставившись в стену, и не думать ни о чём. Так он и делал чаще всего. Хорошо, что его никто не трогал. Его навещал только Старый, но Даллас притворялся спящим, пока тот не уходил.
В одну из ночей все женщины ушли из хижины. Без их монотонных разговоров было бы легче уснуть, но снаружи доносился женский крик. Он прерывался, казалось, только чтобы грудь набрала новую порцию воздуха, выпуская его обратно истошным воплем боли и страдания. Даллас лежал и слушал, не имея другого выбора. Возможно, это местный ритуал, включающий в себя отрезание конечностей – такой крик больше ничем не объяснить. Если так, то он не в силах что-то сделать. Ни к чему влезать в чужой уклад. Его представления о жизни радикально отличались от местных обычаев.
Но крики не утихали. Спустя полчаса Даллас отчаялся уснуть и подумал, что кто-то получил травму. Наверное, этой женщине требуется помощь. Но все остальные, должно быть, уже там. Да и Старый неплохо справлялся с переломами и вывихами, как Даллас убедился на себе. В конце концов любопытство пересилило все доводы, и, опираясь на жерди, Даллас заковылял к жилищу, из которого доносился шум.
Пока он дошёл и откинул полог, женщина перестала кричать, но раздался другой крик – тонкий и пронзительный. Существо, издающее эти звуки, покоилось на руках Старого. Он стоял на коленях над стонущей женщиной, раскинувшей голые ноги. Бабы заглядывали в тряпьё, которым ведун в спешке укрывал ребёнка. Подошедшая поближе Гулёнка откинула край полотна и не сдержала вскрик. Она зажала рукой рот и в ужасе выбежала из палатки, чуть не сбив Далласа. Свесившаяся ткань обнажила огромную голову неправильной формы – по обеим сторонам лба выпирали бугры, а между ними образовалась вмятина. Глаза глубоко запали в череп, а огромный рот источал пронзительный вопль. Если так и выглядят новорождённые, то это ужасно.