Пакт
Шрифт:
– К осторожности.
– Ну разве что к осторожности. А тут совсем другое, тут девочка чистая, влюбленная до одури, обидеть такую грех. Не любишь ее, так и скажи.
– В том-то и дело, что люблю, думаю о ней постоянно.
– Вот это я и передам.
Дальше шли молча, переулками до Патриарших, оттуда к Новослободской.
«Неужели только два года? Кажется, мы знакомы лет сто», – думал Илья.
«Два года пролетели, я не заметил, кажется, все было вчера», – думал Карл Рихардович.
Два года назад, морозной январской
– Карл Рихардович, вас!
Доктор вскочил, зажег свет, часы показывали четверть третьего. Халата у него не было, он спал в нижнем белье. Накинув на плечи одеяло, бросился босиком в коридор. В трубке механический мужской голос произнес:
– Товарищ Штерн, сейчас с вами будут говорить.
– Кто? – сипло спросил доктор.
Вместо ответа послышались сухие шорохи, какое-то потрескивание, пощелкивание. Доктор переминался с ноги на ногу, кашлял, пытаясь прочистить осипшее горло. Вера Игнатьевна ушла к себе, бесшумно закрыла дверь. Он стоял один в холодном полутемном коридоре, левой рукой сжимал трубку, правой придерживал тяжелое одеяло. Внезапно все механические звуки стихли и приятный баритон произнес:
– Здравствуйте, товарищ Штерн, как вы устроились на новом месте?
Карл Рихардович успел привыкнуть к московской речи, сразу заметил акцент. После долгих дней ожидания он так занервничал, что не придал этому акценту никакого значения. В самом деле, почему чиновник из конторы с ковровыми дорожками и вооруженными охранниками обязательно должен говорить на чистом русском языке, без акцента? Он ни секунды не сомневался, звонят именно оттуда, поскольку ни одна живая душа за пределами конторы не знала его имени и номера, по которому с ним можно связаться. Вслед за этой мыслью возникло нечто вроде дежавю. Точно такие ночные звонки когда-то звучали в его берлинской квартире.
«Неужели сейчас за мной пришлют машину?» – подумал доктор, попытался поймать край сползающего одеяла, чуть не выронил трубку и спросил:
– Простите, кто говорит?
Последовала пауза, в течение которой доктор успел поймать одеяло, прижимая трубку ухом к плечу, кое-как натянул его на зябнущую спину и услышал:
– Товарищ Штерн, с вами товарищ Сталин говорит, – баритон произнес это невнятно, как будто жевал что-то, доктор услышал чавканье, смех, кто-то рядом с баритоном тоненько, с подвыванием, хихикал.
«Розыгрыш, глупая шутка, да, но случайные шутники не могут знать моего имени и что я живу здесь, а те, из конторы, вряд ли стали бы так шутить. Что же мне делать? Положить трубку или поверить, продолжить разговор? Пожаловаться ему, что меня тут забыли, оставили в полной неизвестности, без работы и средств к существованию?» – все это мгновенно пронеслось в голове, а баритон вдруг сказал:
– Заткнись,
– Товарищ Сталин, я не рискнул бы назвать Гитлера нормальным, у него есть очевидные психические отклонения… – ошеломленно забормотал доктор.
– Товарищ Штерн, не надо так подробно объяснять, – перебил Сталин. – Я спрашиваю, Гитлер гомосексуалист или нет?
– Нет.
В трубке опять послышался смех, на этот раз смеялись несколько человек, включая Сталина, затем что-то забулькало, пьяный тенорок пробормотал:
– Хули он знает, свечку, что ли, держал?
Тенорок явно принадлежал неизвестному хихикающему Климу. Долетали еще другие мужские голоса, но понять, что они говорят, доктор не мог. Бульканье повторилось, звякнуло стекло.
– Спасибо, товарищ Штерн. Если что нужно, не стесняйтесь, обращайтесь. Спокойной ночи.
Доктор не успел ответить, раздались частые гудки.
Несколько секунд он стоял с трубкой в руке, слушая однообразное пиканье. Одеяло валялось на полу, ноги заледенели. Наконец опомнился, повесил трубку на рычаг, волоча за собой одеяло, вернулся в комнату. Остаток ночи не мог уснуть, сотни раз прокручивал в голове разговор, пытался угадать, действительно ли говорил с самим Сталиным или это все-таки была чья-то пьяная шутка.
Утром, услышав шаги в кухне, он встал, оделся. Вера Игнатьевна готовила завтрак. Он ждал, что она спросит о ночном звонке, как-никак событие неординарное, почти месяц он прожил тут, и никто ему не звонил, ни одна живая душа. Но Вера Игнатьевна только улыбнулась, сказала «доброе утро» и предложила чаю. Он поблагодарил, извинился, что звонок разбудил ее.
Сидя на шаткой табуретке между столиком с примусом и облупленной раковиной, прихлебывая чай, он вдруг засомневался, а не приснился ли ему этот странный разговор, голос с акцентом, бульканье, хихиканье пьяного Клима.
– Карл Рихардович, попробуйте печенье, у меня на работе фельдшерица сама печет, вот угостила. И тут для вас яичко, хлеб с маслом.
– Спасибо, – он взял печенье, положил в рот, отхлебнул чаю.
– В кастрюльке овсяная каша, я много сварила, давайте вам положу, – Вера Игнатьевна поставила перед ним тарелку.
Запас продуктов, купленных в Торгсине, закончился, как ни старался он экономить консервы, крупу и сырокопченую колбасу. К тому же от сухомятки болел живот. Последние несколько дней его кормили соседи, они делали это удивительно тактично. Утром он находил на своем кухонном столике хлеб, вареные яйца, миску с квашеной капустой, несколько сваренных в мундире картошин. Когда Вера Игнатьевна бывала дома, просто предлагала ему еду.