Палач, сын палача
Шрифт:
На лицо была явная месть третьего судебного исполнителя Герберта Веселина за смерть своей супруги Гертруды.
На очередном собрании у бургомистра, куда явились одетые в траурные одежды судебные исполнители, ибо все они овдовели в результате последних проверок, Петер Миллер представил своего сына Клауса, как своего ученика и законного продолжателя древнейшей семьи палачей Оффенбурга. Это было кстати, так как по его ходатайству третий судебный исполнитель Герберт Веселин формально был под судом за погибшую во время пытки подсудимую и остальные судебные исполнители ходили с петлей на шеях.
Когда окружной судья Иероним Тенглер спросил Петера Миллера, куда он дел свою супругу, имя которой достаточно часто фигурировало в протоколах допросов ныне покойных жен судебных исполнителей, тот объявил, что его супруга Грета Миллер умерла, находясь в доме своего отца в Кельне.
Не будучи предупрежден о хитрости отца, Клаус побледнел и разрыдался, прижимаясь к черному камзолу Петера. Утешая сына, первый палач Оффенбурга думал только об одном, как им поскорее сбежать из проклятого города, чтобы где-нибудь далеко отсюда соединиться снова с давно ожидающей их Гретой.
Хотя, должно быть, тогда ее будут звать уже не Грета, у нее будет другое имя, другие родители, она будет жить в другом городе. Но палач Миллер прекрасно знал, что это будет именно она, его возлюбленная, жена и мать их единственного сына Клауса – Грета.
Глава 6
Фридрих фон Шпее
«Бог не позволит обвинить невиновного»?! Откуда они знают, что бог не позволит этого? Он попускает и худшие дела – мученичество, поругание причастия и тому подобное.
– Ваш муж скоро вернется за вами, госпожа Миллер, – утешал Грету Фридрих фон Шпее, его темная сутана вылиняла под солнцем и дождями, но казалась еще вполне крепкой и приличной. – Вот увидите, пройдет еще совсем немножко времени и Гер Миллер явится за вами вместе с сыном.
– Мы могли забрать Клауса с собой, когда выезжали из Оффенбурга! – уже неделю фрау Грета не могла ничего делать, все валилось из рук, не могла думать, ни о чем другом, как только о муже и сыне, быть может, именно в этот момент отвечающих на вопросы судьи по поводу отсутствия Греты. Она была готова отправиться в Оффенбург на мужицкой телеге или пешком, чтобы предстать перед судом и ответить на все интересующие их вопросы. – Почему Петер так поступил со мной, почему оставил меня в Вюрцбурге, когда мне было бы достаточно только поговорить с господами судьями и все тот час бы разрешилось. Муж сказал, что на меня поступил донос. Так, что же в этом такого? Я бы пошла в городской совет и попросила разъяснить мне что к чему и кто мой обвинитель. Мне бы сказали, в чем меня обвиняют, и я бы дала разъяснения. Вот и все.
– Они стали бы вас пытать, – Фон Шпее устроился в стареньком уютном кресле, глядя из под опущенных ресниц на Грету.
– К женам судебных исполнителей и штатных палачей не применяют пыток, – отмахнулась Грета и подошла к окну. За стеклом висела млечная пелена тумана.
– Теперь применяют, – отец Фридрих продолжал разглядывать Грету, видя в ней совсем другую женщину, черты лица которой преследовали его много лет. Некоторое время, правда, ему казалось, что незабвенный образ начал тускнеть, и вот теперь вдруг его старый друг и брат по ордену Себастьян фон Канн отправил к нему палача Миллера и эту женщину. Сходство фрау Греты и той далекой и прекрасной, как несбыточная мечта, Бертой Фрост было пугающим. Так что поначалу фон Шпее решил, что, сделав в воздухе убийственную петлю, за ним пришла смерть. Но потом, вникнув в дело четы Миллер, он понял, что господь сжалился над ним, позволив хоть на этот раз спасти любимую женщину. Не ту, юную и прекрасную Берту Фрост, которая была желанна его плоти, а эту, другую, более взрослую, занятую только собой, не принадлежащую ему и не замечающую его Грету Миллер.
– Скажите, святой отец, – Грета запнулась, поняв, что ее голос звучит излишне резко, – скажите, господин фон Шпее, а как вы оказались в ордене?
Слово «орден» больно кольнуло самолюбие госпожи Миллер, ведь об этом самом ордене, в котором, как выяснилось, вопреки опасности быть арестованным, находился ее собственный муж – человек, которому она должна была безоговорочно доверять и который вдруг, по неизвестной фрау Грете причине, отступился от закона, чтобы спасать чужих ей женщин.
– Как оказался? – отец Фридрих, покачал головой. – Давно это было, фрау Миллер, давно, и грешно даже вспоминать, – он пожал сутулыми плечами, голова чуть тряслась, так что, если бы Грета не видела лица иезуита, она могла бы подумать, что перед ней сидит согбенный старец. – В орден меня привел ваш верховный судья и мой друг Себастьян фон Канн, – начал он с неохотой. – Теперь вы знаете, что именно он пригласил в свое время вашего мужа для вступления в орден, и затем с его помощью удалось вывести из Оффенбурга вас, – он улыбнулся бескровными губами, понимая, что просто обязан расположить к себе эту погруженную в себя женщину. – Я служил тогда при тюремной церкви Кельна, где выслушивал исповеди отправляемых на костер женщин, – простовато начал он. – Одна, другая, мне казалось, что эти женщины все пропитаны ложью, потому что они все как одна лгали перед смертью, пред лицом творца вместо того, чтобы повторить то, что говорили на допросах, и облегчить тем самым свою душу.
Потом я понял, что даже очень смелый и отчаянный человек не станет лгать стоя одной ногой в могиле, а покается. Тогда я вдруг по-настоящему осознал, что вместо них на допросах говорила пытка! – Фон Шпее замолчал, разглядывая свои жилистые руки. – Нет, пожалуй, не так. Я и понимал, и не желал понимать это одновременно. Слишком уж страшно сознавать, что провожаешь на смерть невиновных, даешь им последнее утешение в этой жизни, а сам думаешь, уж лучше б они и не рождались, если такое!
Однажды ко мне обратилась девушка, сестра которой находилась в застенках, она просила, чтобы я замолвил словечко за подследственную. Но, что я мог сделать? Мне не разрешали даже передать крохотной записки на волю, а когда я все же позволял уговаривать себя, можно было даже не заглядывать в эти письма. Все они были об одном и том же, все писали своим родным и близким, что невиновны и постараются выдержать все. Просили, чтобы родные не верили, даже если палачам удастся сломить их волю.
– Грех это – читать чужие письма, – Грета поднялась и, взяв кочергу, поправила дрова в камине.
– Знаю, что грех, но я рисковал, уже передавая эти вполне невинные записки. Представляете, что было бы, если бы у меня нашли что-нибудь более преступное? Например, план убийства кого-нибудь из мучителей, или захват членов их семьи, судьи или важного чиновника в городе, чтобы потом совершить обмен. Уголовные преступники частенько шли на такие дела, и, если бы меня поймали за передачей подобных писем, думаю, что мы бы уже теперь не разговаривали с вами любезная фрау, – Фон Шпее закашлялся, спешно накапав себе на хлеб лекарство из пузырька и запив водой.
Я понимал, что сестра моей просительницы ни в чем не виновата, но ничего не сделал для того, чтобы вызволить ее из тюрьмы.
При этом надо сказать, что несколько раз ко мне обращались с предложениями о сотрудничестве с некой организацией, помогающей подследственным спастись от суда. Но я опасался, что это может быть подстроено, и всякий раз выгонял посланцев.
Вместо того, чтобы что-то делать для подследственных, я просил, нет, умолял своего духовного наставника помочь мне перейти на другую должность и, по возможности, убраться как можно дальше от проклятого Кельна, в котором, как мне казалось, не осталось ни одного порядочного человека. Но, должно быть вы слышали, любезная фрау, что говорят о людях, имеющих несчастье служить при судах или тюрьме? О них говорят, что с этих должностей они могут уйти только вперед ногами.
Как-то раз меня попросили съездить во владения герцога Брауншвайгского, который по каким-то причинам отменил пытки в судах над ведьмами. Это казалось странным, и я, не особо смелый от природы человек, не мог поверить, что кто-то вообще способен на столь отважный и рискованный поступок.
Собравшись, я отправился в путь и вскоре встретился с всемилостивейшим герцогом, для которого у меня были письма от городского совета Кельна и приора церкви Воскресенья Христова.
Герцог Брауншвайгский оказался прелюбезным человеком, который согласился ответить на все мои вопросы, связанные с судопроизводством в его владениях. Мне был оказан очень милый и радушный прием. Его сиятельство оказался очень милым человеком лет тридцати семи, с мягкими чертами лица и безукоризненными манерами.