Палач
Шрифт:
Мужчина глубоко вздохнул. Порыв ветра приоткрыл дверь, впуская еще сероватый утренний свет. Нужно вставать и разводить огонь. Затем заняться размещением наследства мэтра Гальчини. И, конечно же, вспоминать его уроки и думать. А может, все же решиться и, превозмогая боль, прощупать кости руки и кисти? Конечно же, учитель запретил бы это делать. Человек, прощупывая себя, может допустить ошибку. Ведь он, подчиняясь боли, будет делать все с тройной осторожностью и с большой жалостью к себе. Другое дело, когда прощупываешь другого раненого. Пусть он орет и теряет память, но опытный лекарь (в это мгновение именно лекарь,
Это его собственная вина. Вина человека. Он бросается в гущу боя, устраивает драки, лазит за медом на высокие деревья, падает с лошади, оказывается под колесами повозки… И счастье, если у него верные друзья или любящие родственники. Тогда они донесут несчастного к лекарю. И тот благодаря Господу и учителям сочленит поврежденное и вылечит.
Но это в том случае, если он действительно лекарь от Бога. И в этом должно быть счастье пострадавшего.
А к кому идти господину «Эй»? Даже став свободным, он, как и раньше, будет жить с клеймом палача. Кто из лекарей захочет помочь палачу, если даже прикосновение к его одежде считается позором на всю оставшуюся жизнь? Гальчини вот уже более года как мертв. Но живы его знания и умения. И живы они в самом господине «Эй». И только он может помочь сам себе. Но, судя по всему, это будет ужасно больно.
Насколько это будет ужасно больно, господин «Эй» понял ближе к полудню.
Все это время он был занят полезной работой. И огонь весело трещал, и травяная настойка удалась, да и вещи более-менее улеглись на свои места. Но мысль о необходимости определить, насколько повреждена рука, ни на мгновение не покидала его. Если бы рядом был мэтр Гальчини, такая мысль даже не посмела бы проникнуть в его голову. Но великого палача-лекаря навсегда скрыла земля у подножия дозорной башни — в месте, известном только его ученику. Ведь похоронить палача на освященной земле кладбища не мог позволить даже сам епископ. В любом другом месте могилу могли разорить. Ведь на покойнике была одежда и, возможно, какие-то вещи. А обнаружение могилы палача наверняка стало бы поводом для проявления людской жестокости и глупости. Кто-то захотел бы отомстить за смерть родных и близких, кто-то, находясь во власти поверий, возжелал бы иметь амулет из костей палача.
Да, Гальчини запретил бы прощупывать руку, тем более воспаленную. Но если протянуть еще день или два, может случиться так, что потом уже будет поздно пытаться правильно соединить кости. Они срастутся для того, чтобы мучить и терзать его всю оставшуюся жизнь. Или, по крайней мере, до тех пор, пока не найдется второй Гальчини, который сумеет правильно сломать их, а потом вновь соединить. Но великий учитель был далеко, скорее всего, уже в аду. А господину «Эй» еще предстояло жить. Только вот как? Здоровым человеком, полным сил и желаний, или жалким калекой, не способным себя содержать? А значит, вынужденным просить, унижаться, воровать, грабить и… окончить свою жизнь в руках палача.
Мужчина улыбнулся. Палач в руках палача. Какую еще более смешную историю может придумать человек о себе подобном? И кто?
На этот вопрос ответить проще — сама жизнь…
Наконец он решился и отправился на ранее примеченный холмик. Он был
Расстелив на земле плащ, мужчина опустился на него и стал разматывать повязку.
Посмотрев на рану, он удовлетворенно улыбнулся. Черви сделали свое дело. Они сожрали мертвое мясо, а живое уже покрылось тонкой полупрозрачной кожицей. Лишенная гноя рука подсохла и из багровой стала ярко-розовой.
Сломав стебелек сухой травы, мужчина стал осторожно снимать с раны своих спасителей. Он так увлекся, что не заметил, как над ним нависла чья-то тень. Обернувшись, он увидел двух человек.
— Что это? — сдерживая отвращение, спросил тот, что постарше.
— Это, дорогой бюргермейстер, личинки большой зеленой навозной мухи, — весело сообщил его молодой спутник. — Как по мне, то рука больного выглядит не так ужасно, как вы мне рассказывали. Хотя и не видно столь полезных для выздоровления гнойных выделений.
— Гной пожирает мясо и делает кровь грязной, — мрачно произнес господин «Эй», недовольный тем, что его застали за тем, что он предпочел бы скрыть.
— Вы не правы, дорогой друг! Даже Салернская медицинская школа рассматривает нагноение как часть нормального процесса заживления ран. Впрочем, я, доктор Гельмут Хорст, изучал врачевание в Парижском университете.
— В самой Сорбонне? — чуть заметно усмехнулся палач.
Молодой человек, ничуть не смутившись, продолжил:
— Уже давно прошли те времена, когда Сорбонной называли коллегию для бедных студентов. Теперь Сорбонной величают весь Парижский университет. Имя святого отца Роберта Сорбонна произносят с благодарностью и студенты, и короли.
— В Парижском университете, так же как и в Салернском, предписывают лечить нагноение глаз методом подвешивания больного за ноги…
Молодой человек обошел сидящего на плаще мужчину и внимательно посмотрел на него.
— Ты учился в одной из медицинских академий? Откуда тебе известен этот метод?
— У меня был великий учитель.
— Гм-м-м… Впрочем, наш бюргермейстер кое-что о тебе рассказал. Наши ремесла разительно отличаются. Вы терзаете и убиваете, мы уберегаем и лечим. Но правда заключается в том, что мы оба имеем дело с телом человека.
Ставший рядом с молодым человеком Венцель Марцел, оглядываясь по сторонам, нетерпеливо сказал:
— У меня совсем нет времени на пустые разговоры. И я привел тебя, Гельмут, не для научных споров.
— Ну уж, конечно, бюргермейстер, вам не терпится узнать, будет ли у вас палач или проблема, — откровенно произнес молодой человек и с присущей молодости беспечностью громко рассмеялся.
Венцель Марцел недовольно огляделся и сердито фыркнул.
— Если этот человек позволит мне ощупать его руку, я смогу дать свое заключение…
Мужчина поднялся на ноги и задумчиво посмотрел на лекаря. Через несколько мгновений он решительно протянул искалеченную руку молодому человеку.
— Вот она…
Гельмут взглянул в глаза палача и почувствовал, как по его спине пробежала мелкая дрожь. Но он тут же овладел собой. Видно, не зря в свои студенческие годы днем он прилежно учился в университете, а по вечерам отчаянно пил и дрался в многочисленных харчевнях Парижа и на его кривых улочках.