Паланг
Шрифт:
Но лепешка! Откуда у него лепешка?! Тут и хлеба вволю не дают – городского, того, что в тяжелых сырых буханках. А уж лепешка!..
– Зачем?! Откуда у тебя?!
– Ешь, ешь!
Анвар выпростал руку из-под тонкого одеяла, взял. В горле встал комок, с трудом выговорил:
– Спасибо, Салих!…
Салих отмахнулся, растворяясь в сумраке казармы. Было только слышно, как он ворочался, укладываясь.
8
За окном в сумрачном свете непогоды падал нежданный февральский снег, а в кабинете заведующего психоневрологическим
Хуррамабада, горели яркие лампы и происходил напряженный разговор.
Сам заведующий, человек лет сорока пяти, одетый в распахнутый белый халат, из-под которого выглядывала темная ткань пиджачной пары, был явно взволнован – в отличие от его собеседника, худощавого офицера, на лице которого застыла снисходительная улыбка, призванная показать, что он пытается втолковать вещи, доступные пониманию даже пятилетнего ребенка, и только необъяснимая бестолковость доктора
(или, возможно, упрямство – совсем бесполезное, а потому и смешное) мешают прямо сию секунду расставить точки над i. Халатом офицер пренебрег вовсе, а фуражку с высокой тульей беспрестанно вертел в руках, и эти нервные движения показывали, что он, несмотря на улыбку, тоже не совсем спокоен.
– Да поймите же вы, Фархад Усманович… – говорил он. – Армия не может бросаться солдатами направо-налево! Нет у нас столько солдат, чтобы комиссовать их из-за всякого пустяка!..
Застекленная перегородка, делившая кабинет на две почти равные части, позволяла рассмотреть стоявшую во второй половине кушетку. На ней сидел юноша, одетый в линялый больничный халат светло-синего цвета. Обут он был в чисто вымытые кирзовые сапоги. Сапоги были явно велики, из широких голенищ нелепо торчали худые белые ноги. Вид у юноши был отсутствующий. Сильно горбясь и опустив голову, он пристально рассматривал свою левую ладонь, водя по ней пальцем правой руки. Голоса споривших доносились до него вполне отчетливо, и при желании он мог бы вслушаться и составить представление о предмете их взвинченной беседы. Но было похоже, что она его не интересует.
– Если бы он был ранен, мы бы с вами вообще об этом не разговаривали!
– Вот именно! Вот именно! – кивнул офицер. – Поскольку же он не ранен…
– Вы что же, думаете, человек только из костей и мяса состоит?! – взвился врач. – По-вашему, пока руки-ноги не оторвало, он полностью здоров?! Это далеко не так, дорогой мой Салимджан! Далеко не так! Я повторяю вам – явный пример психического расстройства! Явный!
Офицер насмешливо покачал головой.
– Что, разве парень с ножом на людей кидается? – спросил он, все так же легко улыбаясь. – Буйствует? Из окошек прыгает?
– Перестаньте ёрничать! – снова вскипел заведующий. – Нет, не прыгает! Он в состоянии аутизма! Этот феномен давно описан, хорошо изучен! Вероятно, Назриев увидел что-то такое, что оказалось выше его понимания! Страшнее, чем самое страшное, что он мог вообразить прежде, о чем знал или слышал! И он ушел – понимаете? Он ушел от нас
– в себя! Он не хочет и – главное! – не может иметь дело с нами! Нас для него – нет! Вообще нет! И мира окружающего – тоже нет! Он не желает пребывать в том мире,
Офицер саркастически хмыкнул и сказал:
– Желает, не желает!.. Странно мне от вас это слышать, Фархад
Усманович. Что значит – желает, не желает?! Он ведь в армии, а не в яслях!
– При чем тут ясли? – возмутился врач. – Честное слово, вы простых вещей не понимаете!
Офицер не стал продолжать спор, а вместо того поднялся со стула, приотворил дверь стеклянной перегородки и сказал твердым командирским голосом:
– Назриев!
Юноша медленно поднял голову.
– Сними левый сапог!
Анвар перевел взгляд на свои ноги и, несколько помедлив, принялся стаскивать левый сапог.
– Отставить! – приказал офицер и, повернувшись к врачу, развел руками: – Видите? Вы говорите, нас с вами для него нет. А он между тем выполняет мои команды! О чем же тогда речь?
– Да поймите же вы, Салимджан! Он действует практически как автомат!
Он не хочет и не может проявить никакой инициативы! И неизвестно, сколько времени он будет пребывать в таком состоянии!
– Инициативы от него никто и не требует, – сказал офицер, снова садясь и ловко прокручивая фуражку на одном пальце. – На фронт его уже не пошлют. А вот работать в тылу, в каком-нибудь тихом месте, исполнять несложные хозяйственные задания он вполне может… Я вам больше скажу: чем валяться на койке без дела, лучше лопатой землю копать! Потаскать что-нибудь! Трудотерапия! Это его быстро на ноги поставит, уверяю вас! Подписывайте!
И снова придвинул к врачу какой-то бланк.
– Перестаньте, Салимджан! – холодно сказал врач. – Я уже все объяснил. Извините, мне пора в отделение…
Он привстал, опершись руками о стол и показывая этим, что и в самом деле собирается покинуть кабинет. Из чего вытекало, что офицеру тут тоже нечего делать.
Однако офицер почему-то не понял этого прозрачного намека и не поднялся вслед за врачом. Напротив, он откинулся на спинку стула, приняв позу человека, которому спешить некуда.
– Ах, Фархад Усманович, Фархад Усманович! – горестно качая головой, сказал он тоном, в котором наравне с печалью присутствовал легкий оттенок назидательности. – Вы не хотите меня понимать!.. Я повторяю: у нас каждый солдат на счету. Мы буквально через силу пополняем ряды армии! И мы будем это делать! Мы должны это делать! Поэтому, если вы убедите меня в том, что этот Назриев не годен даже для нестроевой, мне придется вместо него взять кого-нибудь другого.
– Пожалуйста! – резко сказал врач. – Совершенно не возражаю!
– А поскольку я не знаю, кого еще взять, кроме тех, кто в настоящее время пользуется отсрочками… – Офицер сделал паузу, а потом мягко спросил: – Скажите, Фархад Усманович, ведь ваш сын тоже военнообязанный?
Если бы подобное сравнение не было слишком празднично, романтично и возвышенно (то есть если бы его форма не вступала в противоречие со смыслом описываемых событий, а именно – с плоской, низменной, обыденной мерзостью насилия, без которого человечество жить ни сейчас не может, ни, похоже, впредь никогда не научится), следовало бы сказать, что сны, посещавшие Анвара, были похожи на облака.