Палитра сатаны: рассказы
Шрифт:
Внезапно череда почечных колик прервалась, наступило просветление, и тут мессир зашептал, тяжко дыша:
— Ну вот, Витторио! Я ухожу. Что случится после меня? Мне не повезло, потому что везения у меня было много больше, чем нужно, и оно пришло ко мне слишком быстро! За избыток счастья всегда надо платить… как ни крути! Вот ты останешься после меня… для того… чтобы свидетельствовать… Ты им скажешь… Ты скажешь…
Фразу он закончить не успел.
— Что вы хотите, чтобы я им сказал? — спросил Витторио.
Слишком поздно! Арчимбольдо больше не дышал. Великая тишина затопила комнату, а в это время на улице люди продолжали спешить, метаться, никуда не поспевая, говорить, чтобы ничего не сказать, исполненные глухого равнодушия к самому важному событию дня. Это свершилось тринадцатого июля 1593 года. В том же доме на окраине Милана, где Арчимбольдо появился на свет шестьдесят шесть лет тому назад.
Витторио занялся похоронами и распорядком траурных церемоний. Продолжая размышлять о жизненном пути Арчимбольдо, он вновь и вновь спрашивал себя: не основана ли исключительная известность этого человека на недоразумении? Тем не менее он делал все, чтобы защитить репутацию своего наставника, даже подражал его манере в тех полотнах, кои доводилось писать ему самому в память об их общем прошлом. Но он не замедлил обнаружить, что эти его работы никого не интересуют. Даже самые пылкие ценители брызжущего фантазией искусства Арчимбольдо отворачивались одновременно и от своего кумира, и от его верного последователя.
Уже
Хорошенько поразмыслив, Витторио решил скрыть от публики свою находку, которая могла повредить посмертной славе Арчимбольдо. Сам же он после недолгих бесплодных попыток остаться в живописи совершенно от нее отошел. Но, обладая умелыми руками, преуспел в ремесле изготовителя рам, сведя таким образом собственные амбиции к стремлению наиболее полно выявить амбиции других.
Ирод, или
Спокойная совесть
Мои беседы с весьма ученым и усердным в накоплении знаний рабби Гамалиэлем, без чьей опытности я уже не могу обойтись, при всем том с каждым днем все больше утомляют меня. Вот и в это утро, под тем предлогом, что, согласно его вычислениям, наступило шестидесятилетие со дня моего появления на свет (он, что же, знает об этом больше, чем я сам? Интересно…), наш мудрец непременно захотел принести мне свои поздравления с долголетием и перечислить все необычайные стечения обстоятельств, сделавших меня, Ирода Первого Великого, царем Иудеи.
Он напомнил мне, как умело я завоевал доверие римлян, занявших Палестину, как своевременно подавил попытавшихся поднять голову народных освободителей Иезекииля, как безошибочно я оказал поддержку Антонию и Октавию в их борьбе с парфянами… Короче, он по очереди выставил на обозрение череду моих дипломатических подвигов (увы, за неимением побед военных). Надо признать, что я и впрямь неплохо выбирался из любых положений. За десятилетия своего правления, что минули с той поры, как Палестина перешла под римский протекторат, я держу Иудею в руках, проявляя железную волю; несгибаемость моих решений очень высоко ценится там, наверху. Мне, разумеется, ведомы претензии некоторого числа иудеев, что я, мол, не вполне их человек, поскольку предки мои — идумеяне. Эти последние, жившие к югу от Мертвого моря, в стране Эдом, будучи разгромлены Давидом, слишком долго оставались вассалами повелителей Иудеи. И вот ныне все обернулось так, что один из бывших эдомских «рабов» с одобрения Рима ими правит. Если копнуть, я и сам знаю, да и Гамалиэль подтвердит, что в подобной ситуации фальшивой национальной независимости два обстоятельства задевают моих подданных чувствительней всего. Во-первых, они страждут под гнетом податей, каковые я обязан на них налагать, подчиняясь требованиям Рима. Во-вторых, почтение, с каким я отношусь к религии римлян и к богам, населяющим тамошний Олимп, оскорбляет их. Меднолобые иудеи не могут допустить поклонения идолам; ведь, если считать истиной утверждения Торы, за которую горой стоят раввины и Синедрион, — один лишь Яхве повелевает на земле. Для всех поборников иудейского вероучения, этих простофиль, чьи сердца вместительны, а глаза близоруки, не подлежит сомнению, что Мессия, обещанный их священными текстами, со дня на день объявится среди них и принесет всем искренним душам мир, изобилие и мудрость. Я же, между нами будь сказано, поневоле задаю себе вопрос: каким образом этот посланец потустороннего мира один — без меча и лука, без копья и палицы — обратит в ничто целое воинство богов, экипированных и поддерживаемых Римом заодно с Грецией? Но безрассудство такого предположения ускользает от внимания Гамалиэля. У него то преимущество, что он с одинаковой легкостью трется среди простого народа и вращается в кругу избранных, а потому его ухо чутко улавливает все, о чем толкуют в Иерусалиме. Во мнении большинства своих собеседников он слывет человеком приятным. По должности он простой писец, но некоторые видят в нем рабби, обладающего способностью толковать будущее. У него, взращенного на велениях и рецептах Торы, каковую он знает назубок, имеется ответ решительно на все, и он редко ошибается. Я диктую ему, он записывает слово в слово, чтобы в точности донести мои мысли не только до современников, но и до будущих поколений. Легкое поскрипывание тростниковой палочки, обмакиваемой в краску из дымовой сажи и мерно скользящей по папирусу, против всяких ожиданий действует успокоительно. Будто утреннее омовение. Словно прохладной воде, я доверяюсь этому свидетелю как моих высоких достижений, так и моих ошибок. Но даже те, кто осмеливается ставить мне в упрек упразднение некоторых членов моего семейства (например, тех исчадий Асмодеевых, что плели против меня заговор), даже они находят для сих деяний смягчающие обстоятельства. Ну да, я велел умертвить одну за другой нескольких женщин, деливших со мною ложе, включая супругу мою Мариамну, которую при всем том любил. И поручил своим прислужникам удавить двух моих сыновей от нее — Александра и Аристобула, равно как и брата ее Гиркана вместе с матерью ее Александрой. Но я вынужден был решиться на это, чтобы оградить себя от интриг, о коих меня час за часом оповещали надежные соглядатаи. Впрочем, и сам император Август, узнав о произошедшей здесь цепочке убийств, велел мне передать, что понимает, какою жестокой необходимостью все они вызваны.
Но вот Гамалиэль оповещает меня о скором прибытии в Иерусалим нескольких волхвов, служителей наздейского культа, еще сохранившегося у мидян и персов. Они намерены отправиться в Вифлеем, чтобы на месте проверить, верно ли чье-то пустопорожнее пророчество, будто в той забытой всеми богами дыре, где-то в иорданской глубинке должен появиться на свет Мессия. Я тотчас представил себе все неудобства такого события, ибо мой титул царя Иудеи в некотором роде повелевает мне первым узнавать о столь исключительных происшествиях, если я пекусь об упрочении моего личного престижа и укреплении власти над этим народом. А посему я не преминул разрешить волхвам устремиться к цели их мистических изысканий, но при условии, что о чуде, коль скоро им удастся стать его свидетелями, они обязаны оповестить меня, вернувшись для этого сюда во дворец, чтобы я присоединился, если сочту необходимым, ко всеобщему поклонению новому богу, объявившемуся на моих землях. Ведь я хочу стать для Мессии тем, чем для меня самого является Рим: гарантом чистоты намерений подданных и подчинения всего живущего верховной власти.
Чужестранцы, что ныне дивятся моим противоречивым распоряжениям и творимому мною насилию, забывают, какая атмосфера постоянной розни, оговоров и мстительности, таившейся под льстивой личиной, исстари царила в Иудее среди тех самых людей, кто именовали себя блюстителями Закона. Крепко спаянные фарисеи яростно враждовали с объединившимися против них саддукеями. Первые не имели иных забот, кроме стремления угождать римлянам, поклоняться всем идолам, своим и чужим, и подражать имперской моде в нравах, политических упованиях и светских развлечениях. Так изначально выглядел комплот здешних преуспевающих и дерзких приверженцев Рима, этаких новых филистимлян. Напротив, саддукеи, рекрутируя себе сторонников среди обедневших слоев,не
Недаром даже цезари, все, сколько их ни было, отказались от мысли верстать израильтян в свои регулярные войска, памятуя о присущих моим соплеменникам противоречиях между гражданскими обязанностями и религиозным почтением к святости субботы. Они, без сомнения, опасались, что, сколь жестко ни принуждай иудеев повиноваться армейской дисциплине, все равно те неминуемо побросают оружие при первых звуках рога, возвещающего приход субботы, а значит, прекращение любых занятий, всяких усилий и даже дурных помыслов вплоть до конца дня, посвященного их богу. Впрочем, здесь в ходу столько разных способов праведной жизни, что недолго в них потеряться. Я первый продвигаюсь на ощупь в этом мире, где сосуществуют такие несхожие братства, как сообщество фарисеев, друзей Рима, и ватаги зилотов, ополчившихся на великолепные статуи, коими власти пожелали украсить наши города. Вотще я силюсь соединить мозаику столь разнонаправленных страстей в единую картинку — все расползается; ныне я близок к тому, чтобы оставить подобные попытки. Если нынешние филистимляне продолжают требовать увеличения податей ради ублаготворения Рима, то саддукеи ставят мне в упрек трусливое подчинение воле победителя, притом они всегда готовы притвориться, будто не ведают, сетями каких неразрешимых и гибельных противоречий я вечно опутан. Число предателей и неблагодарных, коих я задушил, утопил, обезглавил или, подвергнув пыткам, замучил до смерти, — совершенное ничто в сравнении с тем злом, какое они могли бы мне причинить, если б я сохранил им жизнь. И тем не менее я в самом скором времени наведу порядок. Такое у меня предчувствие. Во всяком случае, волхвы, сдается мне, восхищены моим решением и завтра же пустятся в дорогу, а вослед им прозвучат мои благожелательные напутствия и кое-какие моления о том, чтобы все случайности сыграли на руку мне одному.
Вот уже три недели, как я не имею известий от волхвов, отправившихся в Вифлеем, получив от меня разрешение и указания о том, как им надлежит действовать. Даже Гамалиэль, сперва загоревшийся этим проектом, начинает сомневаться в его уместности. На первых порах мы предположили, что путников что-то задержало: дороги там размыты недавними грозами. Однако же вчера вечером вернулся гонец, посланный им вдогон, его донесение все разъяснило, при том что оно ужасает. Волхвы успешно добрались до цели их паломничества: «к месту появления на свет того, кого они именуют Мессией», но, нарушив данное мне обещание, не вернутся сюда, чтобы сообщить свои наблюдения, а, напротив, избрали другой путь, желая донести эту весть прежде всего до тех, кто их непосредственно послал: до царей аравийских и савских. В оправдание тому, что нарушили слово, они ссылаются на некий вещий сон, где им было велено направить стопы в «землю предков», дабы как можно скорее принести «благую весть» тем государям, чьими подданными они являются. Выслушав повествование о такой перемене маршрута, я заподозрил, что волхвы, воспользовавшись моим легковерием, обвели меня вокруг пальца, чтобы набить себе цену в глазах своих духовных отцов. А между тем, если согласиться с мнением того же Гамалиэля, действуя подобным образом, они лишили меня причитающейся мне доли заслуг, на которую я мог бы рассчитывать в качестве открывателя, провозгласителя и географического, а равно исторического покровителя названного Мессии. Как действовать в таких условиях, чтобы свести на нет происки этих расхитителей чужой славы? Посылать погоню по их следу нужды нет: они уже давно вступили в родные пределы, а мне не хотелось бы ввязываться в конфликт с каким-либо соперником Палестины, в которой все и так зыбко и неустойчиво; ведь мой ложный шаг рассердил бы занявших страну римлян (поскольку главное желание Империи — поддерживать в целости несокрушимые, в бронзе отлитые узы мира, опоясывающие все земли, что пребывают под ее опекой). К тому же собственные мои подданные не смогли бы взять в толк, почему это я с таким ожесточением проливаю иудейскую кровь в противостоянии, вызванном столь двусмысленным поводом. По совету Гамалиэля я, напротив, ускорил воздвижение иудейского храма во всем его великолепии, когда-то начатое по моему почину, тем самым желая показать каждому, что, невзирая на почтение к Риму, я столь же искренне пекусь о счастье всех соплеменников (а не только радею о собственных однокровниках). Строительство возобновилось. Красота здания и моя религиозная истовость заслужили множество похвал. Но вдруг прошлой ночью среди всех этих архитектурных подвигов меня посетило озарение, сравнимое, считаю, с тем, что повлекло волхвов в заброшенную вифлеемскую деревушку. «Зачем, — подумал я, — споспешествовать распространению вероучения, чьи догматы еще невнятны, изложены лишь горсткой раввинов — быть может, вдобавок плохо осведомленных, — когда подобное попустительство власти способно нанести ущерб вере, основанной на тысячелетних мифах, послуживших славе и величию Рима, а до него — Греции? Почему единственный бог, пусть даже это Яхве, провозглашается более могущественным, нежели собрание олимпийских божеств, где у каждого есть свои полезные умения и свойства? Какова бы ни была его власть, Яхве должен, если верить Торе, в одиночестве блюсти и направлять нужды бесчисленных людских скопищ, копошащихся, как муравьи, умножаясь и расползаясь повсюду; он обязан решать, как быть с их сделками, их плодовитостью, с плодородием земель, с повседневными нуждами и философскими прозрениями. Благоразумно ли заменять целый сонм полубогов и богинь, под чреватой громами властью Юпитера, каким-то сосунком, ни родословие, ни достоинства коего нам неведомы?»
Я поделился своими соображениями с Гамалиэлем, и он признал, что я слишком многим рискую, оставляя свободу рук этим «обновителям» и отказавшись от попытки как можно скорее заглушить их щебет, я пойду против той логики поступков и упований, что исходит от Рима, Афин и Спарты, заботящихся о нерушимости здешнего уклада. При всем том, по мнению рабби, наилучший выход — подождать, пока экстатические бредни немногих одиночек угаснут сами собой. Я на это возразил, что наши соотечественники слишком лакомы до такого рода легенд, чтобы отказаться от них по доброй воле. Мы долго обсуждали происшедшее, и в конце концов я его убедил, что проще всего придушить зло в зародыше. Предпринять меры еще не поздно, поскольку, как мне доносили, ребенок, которого готовились объявить Мессией, едва успел родиться. Тотчас мой практический ум принялся за дело. Я расчислил, что ради предотвращения нежелательного исхода следует незамедлительно послать в Вифлеем и его окрестности достаточное число наемников с наказом убивать всех младенцев мужеска пола. Наемники же, будучи по крови германцами, фракийцами или галлами, не станут мешкать в том, что касается только иудейских семей. Тем паче что, полагаю, довольно будет изъять из обращения только детей до двух лет, ведь Мессия, будучи рожден недавно, не может быть старше этого возраста. Малонаселенность Вифлеема мне известна, быстрый подсчет позволил оценить всю эту мелкую живность в пять десятков голов, не более. По сути, число совершенно смехотворное. Коль скоро почтенный рабби тем не менее впал в уныние при мысли о таком скопище жертв, я заметил ему, что в столь нежном возрасте дитя еще никоим образом не способно судить, что есть жизнь, и, лишая его оной, у него не отнимают ничего, поскольку оно не успело еще вкусить ее радостей.