Паломничество жонглера

Аренев Владимир Константинович

За столами гомонили, выпивали, играли в кости, наконец, спали, припав небритой щекой к влажной столешнице. Тут и там сновали дебелые девахи в фартуках и с подносами, обнося клиентов харчами и выпивкой, собирая деньги и ловко уворачиваясь от шаловливых рук. На полу, усыпанном лежалыми опилками, нет-нет да пробегали крысы, достаточно наглые и смышленые, чтобы и в живых остаться, и пропитание себе добыть. Чем-то похожий на этих крыс мальчонка-конюх как раз поднимался по лестнице на второй этаж, он перехватил изучающий взгляд Гвоздя, вздрогнул и поспешил дальше.

— Напеть? — повторил Рыжий. — Можно и напеть.

Он поднялся,

пересек зал и кивнул тощему лютнисту — тот подыграть согласился, углядев в этом какое-никакое развлечение средь серых будней терзателя струн. Гвоздь напел ему мотив — музыкант уловил и развил, на удивление быстро.

Первые же аккорды оказали на завсегдатаев действие, подобное вместительной кружке ледяной воды, выплеснутой за шиворот. И не потому, что мелодия была какая-то крайне изысканная — а просто новая, они новых лет пять, поди, в этих стенах не слыхали.

Под шкварчание сковородок из-за неприкрытой кухонной двери и шорох крысиных лапок Кайнор запел:

— Дорог бесконечных тончайшие нити —вы держите прочно, зовете, маните.Сумою бродяги и звоном монист вы,как только осяду на месяц — мне снитесь.

Единственный до сих пор похрапывавший посетитель «Единорожца» — широкоплечий бородач с кулаками-каменюками вскинулся и сонно уставился на Гвоздя, почесывая затекшую шею.

— Дожди и метели, улыбки и плети…Вы мне не сулите наживы и лести.И каждый изгиб ваш — столетья, столетья…И каждый мой шаг — первый? или последний? Под деревом тем ли прилягу навеки,во тьме ли, при свете? — вопрос без ответа.Я вам благодарен, родные, за это.Я волен, как ветер, — во тьме и при свете!

«Лютнист ритм держит, молодец. Правда, инструмент у него не из лучших, ну так и не в королевском же дворце выступаем, чего ты хочешь.

…О, а вон и графинька, помывшись, изволили снизойти нам, худородным. Ишь ты, встала на лесенке, глазенками сверкает песню, значит, слушает. Сейчас опять затянет « пре-елесть, пре-елесть»…

Ну и пусть затягивает, мне-то что за дело! »

Таверны, приюты, дворцы и хибары —вы мне не нужны, дорогие, и даром.Пусть даже догонит меня моя старость —не сдамся, приму ее, словно подарок! Встречаю улыбкою каждое утро.И жизнь моя — мой случайный попутчик.Мы с нею расстанемся скоро,как будто и не было нас.Таю тенью.Забудьте…

Последний аккорд до неприличного долго дрожал в таверновом междозвучье; а потом…

— Дяденька, отпустите, больно ведь! — Это, значит, вместо аплодисментов.

Музыкант аж лютню свою выронил — с перепугу решил, наверное, что это она кричит.

Но кричал мальчишка-конюх, чье ухо, цепко зажатое смуглыми пальцами Айю-Шуна, уже начало наливаться цветом спелой клубники.

Чернявая резко повернулась к тайнангинцу:

— В чем дело?

Но ответил не он, а Маталь, выглядывавшая из-за плеча (точнее, из-за пояса) Айю-Шуна:

— А правильно! А чего он?!

— Кто «он» и что «чего»? — кажется, начала злиться графинька.

— Этот мальчишка был в комнате господина Кайнора, — пояснил наконец тайнангинец. — Думаю, он собирался что-нибудь оттуда стащить.

Айю-Шун тряхнул конюха, тот неловко взмахнул руками и выронил чашу, которую прятал под курткой.

— Вот видите, госпожа!

— Вижу. — Чернявая подняла чашу и повертела ее в руках: это была недорогая безделушка, изготовленная из кости, с резными фигурками по кругу и ручкой-змеей. Чаша принадлежала господину Туллэку, что тот и подтвердил приглушенным восклицанием.

— Простите его, госпожа! — вмешался хозяин «Единорожца», вороватый и наглый тип по имени Патур Плешивый. — Я сам накажу мерзавца, он у меня неделю будет спать только стоя, вот увидите!..

— Надеюсь, не увижу, — холодно прервала его чернявая. — В наши намерения не входит задерживаться здесь столь долго.

— И это правильно, — поддержал ее Гвоздь. — Не стоит повторно вводить мальчонку во искушение нашими сокровищами, а? Да и нам не пристало совершать подобные подвиги.

Он подмигнул Талиссе и мысленно показал Патуру кукиш. Аукнется Плешивому тот день, когда он решил нажиться на труппе бродячих артистов — о которых небось уже и помнить забыл.

— И вообще, — кашлянул Гвоздь, — не мешало бы, господин Туллэк, сходить наверх, проверить, не упер ли еще чего нашего кто-нибудь из здешней обслуги.

Врачеватель как-то нервно дернул головой и отмахнулся:

— Да у меня и воровать-то нечего, господин жонглер. Сами ступайте, а я вот лучше кваску выпью.

Гвоздь пожал плечами: ну кваску так кваску. О том, что сказанное господином Туллэком прозвучало до крайности фальшиво и наигранно, Кайнор умолчал. Только хмыкнул напоследок:

— Как заявится Дальмин с бельем, шлите его ко мне, а то я замерз уже в одной рубашке, ага?

* * *

«Эй, Найдёныш, ты где? »

«Найдё-еныш! »

Голоса прокалывали туго натянувшуюся — вот-вот порвется! — холстину сна. Но она всё не рвалась, слишком прочная, всеохватывающая…

«Найдёныш, ты куда задевался?! »

Даже сквозь опущенные веки Фриний видел, как покачиваются под ночным ветром фонари на палках, как волнами ходят заросли крапивы, слышал во сне, как ругаются молодые монахи, которых отрядили искать потерявшегося Непосвященного.

«Ну, попадись он мне… Найденыш, Дракон тебя испепели! Да где же ты наконец?!»

Видел он и скорчившуюся фигурку в самом дальнем конце Крапивных Коридоров, и даже мельком удивился: сплю и вижу себя же спящего, но только в прошлом.

«Просыпайся», — шепнул он худому мальчишке, прижавшемуся к плоскому камню и колыхавшемуся на поверхности дурного сна (как и он сам — сейчас). Фриний помнил: в том сне, куда он-Найденыш провалился, едва закончив наброски к картине «Фистамьенны», было невыносимо холодно, а еще там безмолвно грохотала такая пустота, что от одиночества и отчаяния хотелось превратиться в волка — и выть, выть, выть…