Пандора

Еще не прошло и двадцати минут с того момента, как ты оставил меня здесь, в кафе, с того момента, как я отрицательно ответила на твою просьбу написать историю моей смертной жизни, рассказать о том, как я стала вампиром, – о встрече с Мариусом всего через несколько лет после его Рождения во Тьму.

И вот я открыла твой блокнот и пишу одной из тех вечных чернильных ручек с тонким пером, что ты мне оставил. Чувственный след черных чернил на дорогой, безупречно белой бумаге приводит меня в восторг.

Естественно, Дэвид, ты оставил мне нечто элегантное – красивую приманку. Ведь переплет этого блокнота сделан из темной лакированной кожи с узором из прекрасных роз без шипов, но с листьями – узор в конечном счете остается не более чем узором, но свидетельствует об основательности. Этот переплет словно гласит: «Тем, что написано под этой тяжелой и красивой обложкой, пренебрегать нельзя».

Плотные страницы с бледно-голубыми линейками… Ты практичен, ты все продумал и, вероятно, знаешь, что я редко брала в руки перо и бумагу.

Даже в резком царапанье пера по бумаге есть что-то пленительное – оно напоминает мне о тончайших древнеримских перьях, которыми я, склоняясь над пергаментом, писала письма отцу или заполняла страницы своего дневника… Ах этот звук! Единственное, чего мне сейчас не хватает, – это запаха чернил, но ведь в руках у меня изящная пластмассовая ручка, и она будет оставлять тонкий и глубокий след еще на многих сотнях страниц.

Вот видишь – я все-таки задумалась о твоей просьбе и записываю собственные размышления, а значит, кое-что ты от меня получишь. За окном идет дождь, в кафе не смолкает шумная болтовня, и я вдруг поняла, что возвращение на две тысячи лет назад не обязательно будет агонией, а может доставить чувство, близкое к удовольствию, как, например, кровь. Вероятно, поэтому я уступаю тебе, подобно тому как уступают всем нам смертные.

Я тянусь за жертвой, одолеть которую нелегко, – за моим личным прошлым. Возможно, эта жертва убежит от меня с быстротой, способной поспорить с моей скоростью. Так или иначе, я выслеживаю жертву, которую никогда не знала в лицо. В этом и заключается волнение охоты – в том, что современный мир называет расследованием.

В противном случае, почему бы я так живо увидела те времена? Ты не давал мне никакого магического зелья, высвобождающего мысли. Для нас существует только одно зелье, и имя ему – кровь.

«Вы все вспомните», – сказал ты мне по дороге в кафе.

В сравнении с нами ты еще очень молод, но в своей смертной ипостаси успел дожить до столь преклонного возраста – тогда ты был настоящим ученым. Наверное, вполне естественно, что ты так смело пытаешься собрать наши истории.

Но зачем пытаться объяснять здесь истоки твоего любопытства, твоей храбрости перед лицом утопающей в крови истины?

Как же ты смог разжечь во мне это желание вернуться на две тысячи лет назад – почти на две – и рассказать о смертных днях моей земной жизни в Риме, о том, как я присоединилась к Мариусу и разделила с ним весьма маленький шанс сопротивляться Судьбе?

Как же смогли корни, давно похороненные, давно отвергнутые, внезапно поманить меня за собой? Дверь распахнулась. Сияет свет. Входи!

Я снова сижу в кафе.

Я пишу, но останавливаюсь и оглядываюсь, рассматривая публику, заполнившую это парижское кафе. Тусклые и бесполые современные ткани… Я вижу юную американку в оливково-зеленом военизированном костюме – все ее пожитки умещаются в небольшом, перекинутом через плечо рюкзачке; вижу старого француза, вот уже несколько десятилетий приходящего сюда только лишь затем, чтобы насладиться видом оголенных рук и ног, чтобы упиваться жестами молодых – как вампиры упиваются кровью – в ожидании того драгоценного, словно экзотический камень, момента, когда женщина со смехом откинется назад, держа сигарету в руке, и ткань ее синтетической блузки натянется на груди…

Старик… Седые волосы и дорогое пальто. Он ни для кого не представляет опасности. Сегодня он вернется в скромную, но элегантную квартиру, где проживает со времен последней великой мировой войны, и будет смотреть фильмы молодой красотки Брижит Бардо. Он считает, что живет. Он не прикасался к женщине вот уже десять лет.

Я не отвлекаюсь, Дэвид. Я бросаю якорь. Ибо я не стану изливать свою историю, словно пьяный оракул.

Я очень внимательно рассматриваю этих смертных. Они выглядят такими свежими, экзотичными и одновременно приторными – в детстве такими же казались мне тропические птицы, до того полные трепетной, бунтарской жизни, что мне хотелось сжать их, чтобы ее отобрать, чтобы в моей руке захлопали их крылья, чтобы похитить у них полет, завладеть им, попользоваться. Ах, те страшные минуты детства, когда случайно давишь жизнь в ярко-красной птице.