Панджшер навсегда (сборник)
Шрифт:
Минометный налет кончился. Как всегда, короткий, неожиданный, злой, на этот раз он стоил полку одиннадцати раненых, десять из которых пришлось на второй батальон. Одиннадцатой стала Надя – полковая маркитантка. Усачев стоял у разбитого окна и сквозь ветви еще голых деревьев смотрел вслед своим раненым, которых все по той же тропе уносили в сторону санчасти на носилках.
– Опять по шестой роте ударили. Как обстрел, так им обязательно достается. «Духи» определенно пристрелялись.
– Им не просто достается, похоже, что с них всегда начинают, – добавил
– Резонно. А если так, то им и дальше будет доставаться при каждом обстреле.
– Тут никому мало не покажется, только есть одна маленькая деталь. – Савельев хитро прищурился. – Сколько было обстрелов, сколько мин разорвалось, одна даже в крышу казармы угодила, а в роте ни одного раненого.
– Везение.
– Вот бы всем так везло.
– Знаю, любишь ты шестую, свою бывшую.
– Это не важно. – Савельева вдруг передернуло, он вспомнил, как в декабре направил эту роту по голому полю под огонь снайпера, как ротный не хотел выполнять приказ. – Важно, чтобы во всем существовал порядок. Там, где есть организация службы, меньше потерь. Не верю я ни в везение, ни в случайность.
– Весна – это призрачный образ надежды.
– Почему «призрачный»? Нереальный, что ли? Я думаю, что все наши надежды реальны, как плоть и кровь.
– Хорошо, скажем по-другому. Весна – это сказочный образ надежды. Весной Малика, словно персик, сладка.
– Надо же, стихи? Может, у кого-то из присутствующих и крылышки есть? – Она бросила на Ремизова удивленный взгляд, а он притворно оглянулся за спину.
– Все возможно. А вдруг я приобщен ангельской крови?
– Следи за словами, я Пегаса имела в виду. – Ее чуть развеселило, что он легко поддался игре, и назидательно продолжила. – Не зли судьбу и, вообще, не завышай самооценку.
– Я и не завышаю. Так… – Он посмотрел на нее исподлобья, взвешивая, стоит ли рассказывать, и решил продолжить: – В жизни разное бывало. Я несколько раз попадал в переделки, и всегда везло. Происходило что-то невероятное. Но как бы помимо моей воли. То есть происходило со мной, но я ни на что не мог влиять, меня не покидало ощущение, что кто-то отводит опасность.
Ремизов еще в отпуске, размышляя о своей короткой жизни, насчитал четыре случая, когда сам висел над пропастью, а его жизнь – на волоске. И все это прежде, чем увидел первого «духа». Размышляя по поводу этих и других злоключений, он тогда так и не решил, считать ли это новым рождением или, наоборот, тревожными звонками, и никому прежде не рассказывал. И вот сейчас перед ироничными глазами Малики ему никак не удавалось ясно выразить свои мысли. Как рассказать про жизнь, которая ногтями вгрызается в трещины камней, не желая сдаваться? Наверное, никак. И еще он помнил, что такое настоящий страх.
– Значит, невероятное? – Об этом Малика
– Не смейся, я правду говорю. Были случаи, когда времени не было даже на мысль, а тело делало нечто точное, просчитанное. Оно действовало само, на уровне рефлексов, и безошибочно. Понимаешь, это как сон о чужой жизни.
– Фаталисты говорят, это судьба. Но если ты хоть чуть-чуть веришь в Бога… – Малика не стала продолжать, в этой неоконченной фразе уже собралось так много смысла, что он переливался, как вода через края чаши.
– А если чуть-чуть верю, то, значит, меня кто-то хранит?
– Ничего это не значит. Богу все равно, веришь ты или нет, он делает свое дело.
– Твой Бог – Аллах?
– Бог един.
– Это я уже слышал.
– Слышал и ничего не понял. Он на самом деле только один. И он нас всех хранит, и тебя тоже.
– Но я не верю в него, если честно…
– Вот за это «если честно…» он и хранит. И еще кто-то другой очень молится за тебя, за твое спасение.
– Ты меня озадачила, но не убедила. За всех молятся, родители так это точно, ночей не спят, переживают. Но люди гибнут каждый день! За них тоже молятся, но это их не спасает от смерти.
– Не кощунствуй, Богу не предъявляют претензий, в него веруют.
– Ты такая убежденная, как будто знаешь, что с тобой ничего не случится.
– Никто не знает о себе всего, и своего конца никто не знает. Случится или нет, здесь или в другом месте, только Аллаху и известно, и я этого не боюсь.
– Как же ты не боишься? Смерть – это всегда страшно. Это больно.
– Человеку, который ранен, но будет жить дальше, действительно больно – такова цена жизни. Тому, кто ушел, – нет. – Малика медленно покачала головой, а Ремизов вдруг понял, что она давно думала об этом, а сказала вслух только сейчас.
– Ты говоришь странные вещи, но мне хочется тебе верить. – Он протянул руку, прикоснулся к ее руке, мягко пожал. Теперь надо было бы кончиками пальцев провести по ее плечу, по волосам, почувствовать ее дыхание, вложить в это все свое обаяние, магнетизм, чтобы женщина стала ближе, но вместо этого он спросил: – Скажи, а как ты вообще здесь оказалась? Зачем тебе это надо?
– Хотелось узнать, чем теперь занимаются настоящие мужчины.
Ремизов убрал руку, ему показалось, ему опять показалось, что его одернули, словно настоящие мужчины могут заниматься только войной.
– К тебе мои лейтенанты зачастили. – Усачев с редкой для него улыбкой, стараясь не выдать за любопытством волнения, прижал к себе Малику.
– Ревнуешь? И правильно делаешь, молодые люди мною еще интересуются, и это очень приятно. Пропащая та женщина, которую никто и ни к кому не ревнует.
– Молодые, дерзкие. Им все равно, кого побеждать. Затопчут комбата, не заметят.
– Что это ты так неласково? Я, между прочим, от них ни одного дурного слова о тебе не слышала. А ты, как старый дед, все ворчишь и ворчишь, всем недоволен.