Пангея
Шрифт:
Они вышли на улицу, он не выпускал ее руки, и они неспешно двинулись к Дворцовой, к Неве, начался дождь, но никто из них так и не достал зонтика, шли как шли, по лужам, молча.
Не доходя до Невы, свернули налево, пошли к его дому. Телефон ее разрывался, но она не подходила, он локтем прижимал ее руку к себе, чтобы она, не дай бог, не сказала «Алле!», не пообещала: «Сейчас буду».
Поднялись к нему.
— Это все, что я могу, — сказала она, ступая в переднюю.
После тех нескольких часов, что они пробыли вместе, никакого другого варианта, как любить ее всю жизнь, у него не осталось. Казалось, она жила внутри него все
Вот она гладит рукой его лицо, шрам, идущий вдоль брови, и говорит: «Подрался, дурачок! Из-за вороны, да?»
И он смотрит на нее с изумлением: действительно в Будапеште он кинулся с кулаками на консульского отпрыска, забившего палкой ворону. Сам же был бит, вот и шрам остался, отцу объявили выговор за плохое воспитание сына, а ворона эта еще долго приходила к нему в сны.
Или, когда он задремал у нее на плече, она вдруг сказала:
— Жалко, что ты так и не научился плавать, это же так приятно, я вот сейчас с тобой плыла.
И он вздрогнул, не знал, то ли спросить, откуда она знает, то ли оправдаться, что действительно есть такой процент людей, которые не могут этого — и все. Вот и летать люди не умеют — а это, наверное, еще больше жаль.
Потом она встала и ушла. Как и должна была. Он по-мальчишески заплакал, заревел, как глупый недоросль, не желавший принимать простой нотации: есть чувства, а есть жизнь. Первое — каприз, второе божественный императив. И в этот, и в следующие дни он умолял ее. Ответ один — «невозможно».
Он взял отгулы, потом отпуск, он старался быть там, где она, рядом, поблизости, чтобы и она почувствовала, как он нужен ей, и она чувствовала, знала это, сделалась не похожа на себя, но что это меняет?
После внезапного сближения она еще ходила к нему дважды или трижды — он все вспоминал потом эти ее приходы, отчаянные и спокойные одновременно. Она все время что-то роняла, рассыпала, ударялась об углы и косяки, неловко присаживалась на корточки, и что-то вывихивалось у нее, но она не придавала значения, поднимала чашку, опрокидывая следующую, и он старался тешить себя мыслью, что с ней, наверное, невозможно жить, бардак везде и разруха, все забыла, все не успела, но эти грезы не очень-то помогали ему, и он заново просил и плакал, каждый раз получая гранитное «нет».
И как будто провидение вмешалось: тяжело и опасно заболел ее младший ребенок, белокровием, и она сразу вся наполнилась особенной, ядовитой виной, убивающей все живое и в ней, и вокруг нее.
Она пришла к нему прощаться уже совсем чужая.
— Если ты меня любишь, — твердила она, — исчезни совсем, дай нам шанс забыть все это и выскочить.
Он повторял как заклинание: «Без тебя нет мне жизни», она коротко очнулась, глянула на него как прежде, простилась настоящими словами, зареклась говорить, видеться, и он остался один в этом городе, по которому она ходит, в этой квартире, где она росла, жила, была с ним, в этом зале Филармонии, где они совсем недавно столкнулись и так пронзительно быстро узнали друг друга.
Не мог жить.
Не видел света.
Забыл про все, что было не связано с ней.
Не выходил из дома месяц.
Разорвал контракт и уехал домой, ходить по прямому, как шпала, проспекту с наполненной болью, ослепшей душой: больше ничего искать не надо.
Он раздобыл ее адрес и посылал ей деньги.
Он больше ничего не искал. Пил чай из кружки, какое-то время курил, но потом бросил. Не заводил себе ни кошки, ни цветка на подоконнике. Он избегал случайностей, достиг на этом поприще небывалого совершенства: «Что вы говорите? — переспрашивал он кого-то, кто предлагал ему заехать в гости, свернуть в кафе, рассмотреть подвернувшийся выгодный контракт. — Ну, это афера, не стоит», — немного грустно констатировал он.
Вернулся на работу, выпросив прощение. Служил исправно, но, как говорится, от сих до сих. На него заглядывались женщины, но для них не находилось места в его прямом, как шпала, расписании дней, недель, месяцев. Из города выезжал редко, маршрутом следовал одним и тем же. Через десять лет эта его предсказуемость и беспрецедентная осторожность была оценена по достоинству: он взлетел по карьерной лестнице вверх, что, впрочем, не внесло в его жизнь никаких изменений: его собственные траты оставались неизменными, к его четырем темным костюмам одной и той же марки, что всегда висели в его шкафу, не прибавилось ни одного нового, он по-прежнему никогда не брал отпуска, и список его телефонов в мобильном не увеличился ни на один номер.
Он увидел Ирину и своего сына через двадцать четыре года. Он приехал в Петербург по неотвратимой надобности — город был охвачен забастовками, которые начались с его заводов. Как и в первый раз, увидев Ирину, он потерял все, что у него было в жизни, и на этот раз уже окончательно. Но в Петербург переехать, чтобы быть рядом с ней — теперь это было возможно, — он так и не собрался: привычки одинокого и немолодого уже человека накрепко привязывают к месту, и никакая магия иной судьбы уже не могла переломить устоявшегося хода вещей.
Род Ирины стал заметен благодаря открытию в 1723 году Петергофской гранильной фабрики, где гранили алмазы и другие драгоценные камни. Ее предок Петр Семенович Дилертен сначала работал шлифовальщиком, а потом стал одним из лучших огранщиков фабрики. Его русская царица и имела в виду, когда говорила, что наши работают лучше итальянцев. Когда он состарился, ему было поручено смотреть за резкой, шлифовкой и полировкой больших и мелких камней и обучить четырех учеников. Эти четыре ученика и дали основание династии потомственных камнерезов из приписанных «навечно» к фабрике удельных крестьян.
Сын Петра Семеновича работал при графе Строганове, который с 1800 года командовал фабрикой. Работа с его приходом сделалась особенно увлекательной, потому как архитектору Воронихину было поручено проектировать предметы из цветного камня. Федор Петрович своими руками с пятью подмастерьями сделал дарохранительницу для Казанского собора из порфиров, агатов, яшм и других камней. У него было две дочери — Марья Петровна и Аграфена Петровна, и обе они вышли замуж за мастеровых с гранильного завода. Один из них со временем стал мастером цеха, где делали хирургические инструменты, другой работал в оружейном цехе, был сабельных и шпажных дел мастером. Дочери эти тоже народили дочерей, и их мужья пошли уже по торговому делу — торговали мелочными вещами на Невском проспекте, в доме Энгельгардта, и в магазине комиссионера бумажной фабрики Антипова.