Пани царица
Шрифт:
– Тетя Фрося, беда. Я как мог спешил, чтобы тебя упредить. Из полка ушел, коня украл, да у самой заставы он меня сбросил, там собаки под ноги кинулись. Бегом бежал… Полк послезавтра в Москве будет, но тебе к тому времени уйти надобно, потому что Никита хочет тебя убить, как воротится. Когда мы стояли под Тулою, он с каким-то колдуном дружбу свел, тот ему зелье дал злое – так, с виду корешок невидный, а коли в горячей воде его настоять, это яд. Человек от него разум теряет, сам не знает, что творит, руки на себя хочет наложить. Так что ты сама себя убьешь, никто и не подумает, что Никита виновен. А как
Ефросинья была так изумлена, что даже не испугалась в первую минуту.
– Опять за рыбу гроши, – пробормотала растерянно. – Я-то думала, он угомонился…
– Напрасно надеялась, – сквозь зубы процедила Стефка. – Он никогда не угомонится, ты разве не знаешь, что на зло угомону нет? Ладно, а теперь скажи, почему ты с ним подрался? – обратилась она к Егору, и даже в тусклом свете лучины стало видно, что лицо того вновь пошло красными пятнами от смущения.
– Да я у него… да я у него… – забормотал парень, не находя слов, и Стефка сердито прикрикнула:
– Ты, ты… Что ты? Что у него? По?лно солому жевать, говори толком!
– Я у него позволенья спросил жениться, – проворчал Егорка.
– На ком? – глупо спросила Ефросинья.
Егор поглядел на нее как на последнюю дуру:
– Да уж не на тебе, тетя Фрося! Неужели на ком другом, как не на Стефке?
– А он…
– А он мне дал раза, потом другого, я на пол грянулся, он на меня сверху насел и ну мутузить, а сам словно помешался, языком и кулаками наперебой молотит: я-де сам на ней женюсь, Ефросинью со свету сживу, а коли ты будешь вокруг моего дома круги нарезать, то я ноги тебе выдеру и собакам на прокорм выкину. Конечно, я только в первую минуту сплоховал, а потом ничего, опамятовался, дал ему сдачи, – похвалился Егор. – Небось рожа его еще покраше моей будет. Когда я сбег, он валялся без памяти.
– Не убил ли ты его? – полюбопытствовала Стефка, а когда Егорка возмущенно воскликнул:
– Господь с тобой, что ли, я нехристь какой и убивец?
Она холодно бросила:
– А жаль!
– Ох, Степушка… – тяжело вздохнула Ефросинья. Она редко так называла подругу – разве что в минуту крайней тоски. – Угомони ты свою душеньку. Ну что ж такая непрощающая? Сколько времени минуло, уж и сын у тебя от Никиты, а ты все никак…
– Ладно, – с едким смешком выдохнула Стефка, – уговорила. Я свою душеньку угомоню, а твою угомонит Никита. Вот и хорошо всем будет, верно? – И вдруг, не переводя дыхания, закричала во весь голос: – Да ты, Фроська, никак в уме повредилась со страху или в юродивые намерилась податься? Небось пойдешь на паперти у Василия Блаженного выкликать? Да соберись с умишком последним, сообрази: Никита убивать тебя идет!
Разбуженный ее воплем, вмиг проснулся и заорал Николка. Ефросинья кинулась к нему, выхватила из зыбки, перепеленала (младенчик опрудился – видать, с перепугу), прижала к себе. Он шарил губешками по Ефросиньиной сорочке, ища грудь, но последнее время малыш маялся брюшком, поэтому ночью его решили не кормить. К тому же у Стефки пропадало молоко, а ночью давать коровьего – тяжело для живота. Ефросинья попоила ребенка водичкою. Николка, кряхтя сердито, нашарил мокрыми губками край ее сорочки, втянул в рот, зачмокал, нахмуренные бровки разошлись, глазки закрылись… он уснул.
Млея от счастья, Ефросинья коснулась губами его теплого виска, потом подняла глаза – да и ахнула, увидав, что Егорка и Стефка стоят, слившись в жарком поцелуе, а меж их сомкнувшимися телами нет ни единого просвета и зазора.
Ефросинья посмотрела на них, ошеломленно покачивая головой. Вон оно как! Значит, ее догадки были верные… Ох, бедные, бедные детушки…
А разве она сама не бедная? А Николушка? А Никита, который рано или поздно подавится своей лютостью, разве он не достоин жалости?
Она отвернулась, укладывая в зыбку уснувшего ребенка. Слезы против воли наворачивались на глаза.
Ей всех было жалко, всех хотелось оплакать и приголубить, каждого утешить и сделать счастливым. Но как? Как?
Позади раздалось тихое всхлипывание. Ефросинья оглянулась и увидела, что Стефка с Егором уже не целуются: молодая женщина прижалась головой к груди стрельца и горько, неутешно плачет, а тот уныло гладит ее по светлым волосам.
– Не плачь, девонька, – ласково сказала Ефросинья. – Небось все избудется.
– Ой, что же это я! – Стефка оторвалась от Егора. – Что мы стоим? Бежать тебе надо, Фросенька! Бежать!
– Куда? – усмехнулась Ефросинья. – Податься мне некуда.
– К моей матери, в Калугу, – подал голос Егор. – Она рада будет до смерти, одиноко ей там.
Да, Ефросинья знала, что у Егоровой матушки, доселе жившей с сыном в Стрелецкой слободе, померла какая-то родня в Калуге, после чего ей досталась в собственность земля с домом. Жизнь в Москве стрелецкой вдове и матери никогда не нравилась, она с радостью уехала в тихий городок, решив, что сыну все равно пора жениться, вот и незачем двум хозяйкам толочься в небольшой избенке Усовых.
– Там тебя никто не сыщет, – продолжал уговаривать Егорка. – Никита ни в жизнь не додумается, что ты в Калугу подалась. И верно, тетя Фрося, не теряй времени, тебе не позднее чем под утро надобно…
– Ни в какую Калугу я не поеду, – перебила Ефросинья. – Ни сейчас, под утро, ни вообще никогда. Ясно вам?
– Но ведь Никита… – заикнулась было Стефка, но Ефросинья схватила ее за руку горячими, сухими пальцами:
– Скажи мне, как на духу скажи: ты хочешь за Никиту замуж?
– Зачем спрашиваешь, сама ведь знаешь, что мне лучше в петлю либо в омут головой, – тихо ответила Стефка. – Мне другой люб, а Никита тошен мне, страшен!
– Вот ведь как бывает, – вздохнула Ефросинья. – Тебе он тошен да страшен, а мне никого другого не надобно. Только его люблю неизбывно да… Николушку.
И вдруг резко, так, что Стефка даже отпрянула от неожиданности, она рухнула на колени перед молодой женщиной, моляще заломила руки:
– Степушка, сестрица! Подруженька любимая! Отдай мне моего мужа, Христом-Богом молю! Глядишь, тебе зачтется. Оставь меня с ним вдвоем, чай, как-нибудь разберемся да помиримся. А сама беги. Ты молодая, ты свое счастье найдешь. А мне пусть сбудется то, что на роду написано. Убьет меня Никита – ну, знать, судьба. А может, и смилуется он, отомрет душой, когда увидит Николушку нашего и поймет, что для меня это свет в окошке. Разве он враг своему сыну? Разве захочет лишить его любви да ласки?