Пани царица

Арсеньева Елена

В ее жизни это будет четвертый мужчина. Марина заботливо, словно боясь позабыть, сочла имена: Димитрий; потом этот, который неведомо как зовется в самом деле, но тоже именует себя Димитрием; затем Иван Заруцкий и вот теперь – Сапега. Она – замужняя женщина, которая за какие-нибудь два месяца уже второй раз изменяет мужу! Марина подавила восторженное, совершенно девчоночье хихиканье. Конечно, для пылкой Барбары, которая некогда рассказывала Марине о своих проделках в молодые годы, этого показалось бы мало, а для маленькой хорошенькой потаскушки Стефки Богуславской – просто ничто, почти полное безлюдье.

Но для надменной, недоступной панны Марианны Мнишек – можно сказать, почти беспрерывный блуд. Ничего не скажешь – Заруцкий был лучше всех. Настолько лучше, что даже и теперь, стоит лишь подумать о нем, волнение зажигается во всем теле. А это плохо. Ведь она ввязалась в эти забавы с Сапегой не только потому, что хотела расширить список своих любовников. Ей нужно, во что бы то ни стало нужно, выбить из головы Заруцкого! Из тела эту память теперь вряд ли выбьешь, так хотя бы забыть о нем!

Она изо всех сил пыталась отвечать на затейливые ласки Сапеги, но перед глазами мелькало не это круглое лицо с пышными усами и желтыми глазами (в Сапеге было нечто кошачье), а то, другое, страстное, зеленоглазое…

Она вдруг вскрикнула, забилась, впилась в губы своего любовника. Сапега не смог больше сдерживаться, да и не нужно было – он таки доставил наслаждение этой удивительной женщине, которую добивался столько лет!

Усталый, счастливый, он уснул. Напрасно обольщался: наслаждение Марине доставил вовсе не он, а воспоминание о Заруцком!

Марина какое-то время лежала рядом со спящим, мрачно вглядываясь в темноту и мысленно сокрушаясь. Да… плохи дела, гораздо хуже, чем ей казалось. Мало того, что забеременела от казацкого атамана, так еще, кажется, влюбилась в него! Нет, даже мыслей этих нельзя допускать в голову. Любовь – это для тех, у кого есть на нее время. У Марины же этого времени нет, значит… А вот беременность – от этого так просто не отмахнешься. Да и не стоит. Только надо поступить разумно, разумно… Надо убедить Димитрия, что ребенок его.

Ну, это нетрудно. Гораздо труднее было убедить себя в Тушине, что нужно уйти от Заруцкого и воротиться к Димитрию, а все остальное – пустое!

Она соскользнула с постели, мысленно усмехнувшись несхожести – и в то же время схожести двух этих ночей, и осторожно оделась. Вышла из спальни, спустилась по лестнице во двор.

Шляхтичи, стоявшие на карауле, почтительно отсалютовали ей саблями, однако Марина вполне представляла себе, какими «почтительными» словечками они обменяются за ее спиной!

А впрочем, ей наплевать.

Она даже споткнулась от этой мысли. Боже мой, Боже, какой долгий, невероятно долгий путь прошла она от той самборской недотроги, которая гнушалась и руку влюбленному пажу лишний раз протянуть для поцелуя! Образ неприступной красавицы был идолом панны Марианны. И вот этот идол рухнул, разбился вдребезги…

Удивительно, насколько свободно она себя теперь ощущала. Словно бы цепи какие-то свалились с рук и ног.

Дом Сапеги стоял у самых городских ворот.

Чуть касаясь земли, Марина перебежала через двор, потом пустилась по темной улице и скоро оказалась перед огромной конюшней, выстроенной нарочно для прибывших вслед за нею трехсот пятидесяти казаков Заруцкого. До сих пор кололо сердце от разочарования, что атаман не появился с ними. Не простил обиды! Послал казаков, как прощальный подарок царице. А сам сгинул где-то на просторах России. Не то в Калугу подался, не то к Сигизмунду.

В Калугу… Марина мечтательно улыбнулась. Хорошо бы! Тогда они встретятся…

И очень скоро!

Перед запертыми конюшнями маячили несколько фигур. Одна, напоминающая очень толстого запорожца, почему-то обмотавшего голову платком вместо того, чтобы напялить шапку, насторожилась и бросилась к Марине:

– Панна Марианна! Наконец-то!

– Все готово, Барбара? – нетерпеливо спросила Марина. – Где мой конь?

Коня тотчас подвели, и Марина по-мужски вскочила в седло. Вслед за этим распахнулись ворота конюшни – и Марина увидела при рваном свете факелов ряды оседланных коней и стоявших рядом казаков. Это были ее триста пятьдесят донцов, предупрежденных Барбарой загодя и готовых уйти из Димитрова вслед за своей царицей.

Бежать в одиночку Марина больше не рисковала: хоть Скопин-Шуйский и снял осаду, однако же какие-то отряды еще оставались неподалеку от Димитрова. А с этими удальцами она везде прорвется! Кроме того, не хотелось оставлять этакую силищу Сапеге, а вот к мужу она должна была явиться не побирушкой, а предводительницей собственного войска, готового умереть за нее!

– Донцы! – выкрикнула она, подымаясь в стременах и невольно пугаясь своего нового, пронзительного крика. – Я ваша царица! Готовы ли вы идти за мной?

– Готовы, матушка! – был громовой ответ.

– Я ухожу к мужу, к царю нашему Димитрию в Калугу! – объявила Марина. – Кто хочет держаться за ляхов – оставайтесь, но только знайте, что Сапега скоро переметнется к королю и всех вас предаст ему на расправу. Поляки ненавидят казаков, сами знаете! А мы с Димитрием дадим вам все, что вы захотите, все, что обещано, как только возьмем Москву!

Казаки были поражены не ее обещаниями – и пощедрей посулы они слышали множество раз, – они были поражены тем, с какой легкостью царица отреклась ради них от своей родины, от Польши! Сами безродные бродяги, перекати-поле, стая птиц перелетных, они тем не менее понимали, сколь много значит слово «отечество» для тех, кто всю жизнь привязан к одному дому, одному селу, одному городу, одной стране. Отрекшись от Польши, Марина как бы вошла в их стаю, и теперь они воистину были готовы умереть за нее.

– На конь! – прозвучала команда, и всадники взлетели в седла. Конница на рысях вышла из ограды и понеслась по улицам, направляясь к городским воротам.

Кто-то успел заметить это и разбудить Сапегу. Воевода выскочил из дому полуодетый, в наброшенной на плечи медвежьей дохе, завопил:

– Не пропускайте их!

Громада всадников заклубилась перед стеной. Засверкали выхваченные из ножен сабли, однако Марина вырвалась из толпы и осадила коня перед Сапегою.

– Вели отворить! – выкрикнула она тем же пронзительным голосом, который обрела несколько мгновений назад и который обладал способностью перекрывать всякий шум, словно ведьмовский зов. – Не то я дам тебе бой! Твое войско сейчас спит – мое порубит вас всех в щепы, а тебя первого! Думал, царица теперь твоя будет? Никогда! Вели отворить!