Панкрат
Шрифт:
Панкрат висел над пропастью и беззвучно плакал от ярости и сознания того, что невидимый снайпер — или снайперы — решили убить его, как замыкающего, самым последним. Мимо пролетали тела бойцов, то с криками, то без всяких звуков. А он висел, и слезы текли по его щекам.
Потом Суворин не выдержал. Зарядил подствольный гранатомет, отстегнул карабин подъемника и повис на одной руке, вцепившись в фал, закатанный в рубчатый пластик. Он успел выпустить несколько зарядов и две короткие очереди в сторону противоположной стены ущелья, где скрывался снайпер. Потом пуля ударила его в плечо, и он, разжав пальцы, полетел вниз.
Панкрату повезло. Впрочем, тогда он так совершенно не думал. Для него, за считанные секунды потерявшего всех своих семерых товарищей, смерть могла бы стать в тот момент благом. Но организм спасал сам себя, и потому, когда Суворин пулей вонзился в воду бурной горной речки, протекавшей по дну ущелья, его тело практически без участия сознания начало борьбу за жизнь.
Тогда он выплыл. Чудом вырвался из водоворота, тянувшего на дно, с простреленным правым плечом борясь против бушующего ледяного потока, норовившего утащить его подальше от берега, на глубину, или швырнуть на пороги, где вода кипела, поднимая облака туманных капель.
Все оружие он бросил в поток. А выбравшись на берег, наткнулся на обезображенные тела своих товарищей — ив полный голос, не боясь уже никого, завыл.
Завыл, словно зверь, оплакивающий смерть своей стаи, словно человек, волей злой судьбы превратившийся в зверя.
Зверя-одиночку…
— Что с вами, Панкрат? — донесся до него обеспокоенный голос, вернувший Суворина в реальность.
Слабо улыбнувшись Софье Петровне, наклонившейся к нему с озабоченным видом, Панкрат обнаружил, что сидит неподвижно, стиснув зубы, а в сжатом кулаке — остатки лопнувшей рюмки.
— Извините… — пробормотал он, наклонившись, чтобы собрать осколки. — Я уберу. Хозяйка молча отстранила его.
— Сядьте, Панкрат, — в ее голосе послышалось почти материнское участие. — Я уберу.
Николай Павлович времени даром тоже не терял. Когда Суворин повернулся к столу, перед ним уже стояла точно такая же рюмка, наполненная до самых краев. Он решительно опрокинул стопку и принялся хрустеть крепкими боровиками, чувствуя на себе внимательный взгляд хозяина.
Они еще выпили и поговорили о всяких мелочах, делая вид, будто за стенами квартиры нет лежащего в руинах города.
Закончили трапезничать, когда на дворе уже стемнело, и пламя трех толстых свечей не в силах было осветить комнату целиком. Покурив с Николаем Павловичем, которого — Панкрат чувствовал — так и подмывало расспросить его о случившемся за ужином, он занял свое место на раскладушке, которую хозяйка, извиняясь за тесноту, поставила на кухне.
Еще какое-то время Суворин беспокойно ворочался, скрипя пружинами, и пытался заснуть, пока не понял всю бесполезность своих попыток. Завтра он должен был увидеть Ирину — и его сердце звенело в радостном предвкушении долгожданной встречи.
И вдруг черной змеей вползла непрошеная мысль: а что, если она о нем уже позабыла? Ведь и он долгое время не вспоминал о своей военной любви. Вообще, с чего бы это ей ждать его все это время?
Эта мысль напрочь вышибла всякий сон из головы. Он осторожно, стараясь не шуметь, налил себе еще стопку водки, залпом выпил и закурил.
Сон подкрался незаметно. Серое небо над городом уже начало розоветь, когда Панкрат наконец сдался и заснул, отдавшись во власть усталости.
Он проспал всего час — организм, привыкший к строгому распорядку дня, которому Панкрат следовал в течение нескольких лет, проведенных в “Неаполе”, перешел в состояние бодрствования ровно в половине седьмого. Некоторое время Суворин лежал неподвижно, не открывая глаза и слушая тишину, царившую в квартире. Все казалось ему слишком безмятежным и каким-то нереальным, таящим в себе до поры до времени скрытую угрозу.
Словно подтверждая его опасения, с улицы донесся сухой, отчетливо слышный в безмолвии утра щелчок винтовочного выстрела. Следом тут же просыпалась горохом автоматная очередь и взревел, словно раненый зверь, мотор бронетранспортера.
Панкрат сел; громко заскрипели потревоженные пружины.
— Вот и день начался… — произнес негромкий стариковский голос за его спиной.
Суворин обернулся — в дверях, опираясь на косяк и дымя своей трубкой, стоял Николай Павлович.
— Доброе утро, — поприветствовал он Панкрата. — Давно уже не стреляли у нас, — добавил он извиняющимся тоном, словно оправдываясь за чужие промашки.
— А я думал, что здесь хоть днем спокойно. Николай Павлович махнул рукой и досадливо поморщился.
— Какое там…
Они помолчали. Потом хозяин осторожно, полуутвердительно произнес:
— А ты ведь тоже здесь воевал, сынок? Панкрат молчал, и старик поспешил извиниться за неприятный вопрос. Суворин же, тронутый таким естественным и теплым, отеческим обращением — “сынок”, сидел, вслушиваясь в свою смятенную душу, в которой лишь одно это слово подняло целую бурю чувств.
— Да нет, вопрос-то нормальный, — отозвался он через несколько секунд. — Служил я здесь, в первую кампанию еще. И друзей потерял много, — подумав, он уточнил, словно подводя черту. — Всех.
Николай Павлович молча пожевал губами. Что-то подсказывало Панкрату, что и его война не обошла стороной. Наверняка кто-то из детей погиб, но спрашивать об этом, бередить старые отцовские раны он не хотел.
За завтраком он вызвался помочь Софье Петровне поднести чемодан в месторасположение части, где когда-то служил ее сын.
В десять часов они покинули гостеприимных хозяев и вышли на улицу. После тех выстрелов, которые Панкрат услышал ранним утром, больше ничто не нарушало тишину в городе, который словно не верил в то, что пережил еще одну ночь. Единственными звуками, долетавшими с улицы за это время, были переклички сменяющихся патрулей и утробное рычание бэтээров.
Пока они добрались в расположение части, у них дважды проверяли документы. Панкрат несколько волновался, предъявляя свой пропуск, купленный за две сотни “зеленых” еще на дагестано-чеченской границе, но все прошло гладко — бумага была вполне, что называется, “на уровне”.
На ступеньках изрядно покореженного здания, которое когда-то было райисполкомом, а теперь стало прибежищем для одной из миротворческих частей, он распрощался с Софьей Петровной, пожелав ей всего хорошего и безопасной дороги домой.