Папа Лев
Шрифт:
Такие времена, как эти, делают вам великое одолжение, бросая вам вызов. И когда вы встанете с колен, вытирая кровь с разбитого тяжёлой латной перчаткой лица, у вас останется только одно.
Олди сказали об этом лучше, а я, убогая, только повторю.
Выбор, ребята.
Такие времена, как эти, подарили нам в новом, 2020 году шикарнейший подарок – выбор.
Остаться дома или выйти на улицу. Получив диагноз «коронавирус» – запереться в своём рабочем кабинете и продолжать руководить больницами или наложить на себя руки. Взвинтить цены на имбирь и лимоны или послать тем милым ребятам, которые устроили нам санкции, несколько самолётов с медикаментами. Озлобиться на весь мир, ибо несправедлив. Записаться волонтёром
Впрочем, семьдесят лет назад тоже были те, кто, барыжил на чёрном рынке блокадного Ленинграда мукой и картошкой, скупая за бесценок фамильные драгоценности, которые моя прабабушка приносила им. И те, кто подделывал год рождения в паспорте, как мой дедушка Слава, чтобы убежать тайком от родителей на фронт. Про одних мы рассказываем истории, когда водим туристов по городским булыжным мостовым летом. Про других предпочли бы забыть напрочь. Не знаю, несут ли внуки их портреты Девятого мая в Бессмертном Полку. Да и есть ли у них вообще – внуки.
И тридцать лет назад тоже были те, кто делил пополам с другом последнюю курицу в морозилке, и те, кто… впрочем, не хочу о них. Не сегодня.
Так вот.
Нам, живущим в такие времена, как эти.
Радоваться.
Не успеет закончиться апрель, как мы будем знать об окружающем мире в разы больше, чем знали когда-либо.
По именам знать друзей и по аватаркам – врагов.
Пределы собственной настоящей прочности и границы своего терпения.
Лицом к лицу столкнёмся в ночной тишине с самым страшными злобным зверем в нашем суетном и шумном обычно лесу – с самим собой. Взвесим сто раз на весах и напишем на одной из стен нашего дома , , .*
Каким ты проснёшься в первый день после? Кто будет твоим царём – страх или любовь? Что переполнит твоё сердце до краёв и перельётся через порог твоего дома? Кем ты перешагнёшь этот порог?
О, да.
Спасибо вам, такие времена, как эти.
Кто бы ещё, в самом деле. Кто бы ещё.
––
Мене, мене, текел, упарсин – согласно ветхозаветной Книге пророка Даниила – слова, начертанные на стене таинственной рукой во время пира вавилонского царя Валтасара незадолго до падения Вавилона от рук Кира. Призыв осмотреться и задуматься
Жаба по имени Птица
Я – жаба, мать моя жаба и живёт в этом болоте, и отец её был жабой. Все мои родственники жабьего племени, родились жабами и умирали жабами. Я знаю о жабьей жизни всё – как найти хорошую сухую норку для дневного сна, когда безопаснее всего выйти на ночную охоту за жуками и муравьями, как правильно впадать в осеннюю спячку и как в марте проснуться живой и невредимой.
Все зовут меня Птица. Каждое утро, стоит мне только забиться в своё уютное убежище и закрыть глаза, я вижу один и тот же сон.
Полотнищем разворачивается вокруг бескрайнее синее небо, и безбрежное зелёное море внизу поёт свою песню о времени и вечности. Тёплый ветер толкает в спину, прохладный, ментоловый перебирает перья, я теряю вес и ложусь на воздух всем телом.
Там, наверху, живут разные потоки, и я знаю их по имени.
Пассат, например, это жаркий и сухой ветер. Он пахнет песком и солнцем, отчаянием и жаждой, и у него всегда есть пара-тройка историй о путниках, верблюдах, оазисах и чёрном ночном небе пустынь. Муссон очень переменчив, как ветреная кокетливая девушка, которой вчера исполнилось восемнадцать. Все его истории о людях и кораблях, зерном его не корми, подавай ему только поболтать о человеческих страстях и затерянных в море суднах. Лёгкий
Однажды я просыпаюсь в особенно мерзком настроении и, чтобы развеяться, решаю прогуляться к самому краю болота. Я ковыляю долго, дольше обычного. Смеюсь себе под нос, вспоминая историю, которую Фён рассказал. Жила-была, говорит, однажды, жаба, которая всё хотела стать птицей, бредила, говорит, всеми этими полётами, тяжёлыми дождевыми тучами, потоками воздуха, лучами заходящего солнца и прочими птичьими радостями, да только крыльев у неё не было, как летать-то? И однажды вдруг, говорит Фён, гуляла она и наткнулась на старый сухой камень. Залезла наверх, огляделась – шумит над ней кронами вековой лес, шелестит в траве залётный ветерок, пахнет очень вкусно – прелой землёй и слизняками. А на самом камне, смеётся Фён, бороздки да полосочки. Выбоины. И вот уселась наша жаба на камень, и не мил ей стал её жабий свет. Вытянула она пупырчатую лапу вперёд, посмотрела на неё с ненавистью и говорит, мол, отчего жабы не летают, как птицы. И тут р-р-раз! – Фён делает дикие глаза, – выросли у неё крылья, и полетела она высоко в небо. Птицей.
Пока вспоминала, думала, сама не заметила, как около камня оказалась. Ну, что делать, раз пришла. Сижу, смотрю – всё верно, как и рассказывал мой дружочек. Сухо, тихо, вкусненьким пахнет. Вот так жизнь у меня, думаю, тошно самой. Встала вечером, наелась слизняков, посидела. Ещё поела мух. Посидела снова. И так до самого утра, думаю я, и начинаю потихоньку выть. Ни крыльев тебе, не перьев, а так хочется летать, особенно после того, как проснёшься от той жизни к этой.
Нечем мне летать, не дано мне крыльев. Не дано ни перьев, ни хвоста. Ничего не дано, чтобы жить той жизнью, о которой я мечтаю – просыпаться на утёсах, парить высоко в небе, вить гнёзда в горах, болтать с ветрами и нырять в грозовые потоки. Ненавижу, квакаю я, не-на-ви-жу.
Слизней этих, кожу свою пупырчатую, перепонки эти, жабры. Кто и когда засунул меня в это тело. Кто и когда похитил у меня мой полёт. Почему, за что, когда всё это кончится?
Когда я открываю глаза, я вижу Льва. Он ничего не говорит, только делает шаг. Один. Вперёд, к жертвеннику.
И камень подо мной вспыхивает сухой соломой. Я смотрю Ему в глаза и молчу.
Я очень-очень хочу летать.
Я молчу тогда, когда жабья кожа на мне начинает лопаться от жара. Я не издаю ни звука, когда огонь плавит мои мышцы. Я думаю о ветре – о прохладных объятиях Муссона и тёплых руках Пассата, я вспоминаю хохот Фёна и тёмные глаза Торнадо, я сжимаю челюсти до хруста и терплю. Но когда пламя добирается до моих костей и начинает с треском поедать их, я не выдерживаю. Кричу. Рык вторит мне, Лев не делает ни одного шага назад из моего пламени, Он горит вместе со мной. Это я ещё успеваю увидеть до того, как провалиться в густую спасительную тьму.
***
Я лежу на мху у подножия камня. Пахнет не особенно хорошо – гнилью пахнет, затхлым воздухом, насекомыми. Открываю один глаз. Потом второй. Вытягиваю вперёд хищную лапу с четырьмя стальными когтями. Сажусь, нахохлившись.
А потом резко взмываю в воздух над лесной поляной и рассыпаюсь искрами в вечернем плотном тумане – только для того, чтобы снова появиться, уже высоко-высоко над горой, там, где хохочет озорник Фён.
Там, где кружится в небе и хохочет во всё горло безбашенный Фён: Лети сюда, бестолковая птица Феникс, так и знал, что не устоишь, так и знал, что потащишься свою долю искать! Лети скорее, обниму тебя всеми ветряными потоками, какая ж ты молодец, ты и сама того не знаешь!