Папа Сикст V
Шрифт:
Проснувшись на другой день, он с ужасом вспомнил о проигрыше, который не был в состоянии заплатить в продолжение всей своей жизни. Он провел страшный день, обдумывая роковой шаг. Вконец измученный нравственно и физически, он вечером бросился в постель и заснул тяжелым сном приговоренного к смерти. Наутро велико было его изумление и вместе с тем радость. Раскрыв глаза, он увидал на столе стопки золота на сумму, потребную для уплаты его долга чести. При деньгах не было записки. «Так я и не узнал моего таинственного благодетеля, — прибавил Зильбер. — Вскоре пришло письмо из Рима, — продолжал кавалер, — где Провидению было угодно, чтобы я узнал мою чудесную, несравненную мать».
Герцогиня
— Ну, а теперь ты, конечно, опять возвратишься во Фландрию, — спросила герцогиня, — и опять вместе с моим братом поведешь жизнь, полную опасности и славы?
— Нет, дорогая мама, я не возвращусь во Фландрию, — твердо отвечал молодой человек.
— Что ты говоришь! Это почему?
— Я больше не буду сражаться под командой великого полководца нашего времени герцога Пармского, которого я глубоко люблю и уважаю. Я постараюсь присоединиться к войску, назначенному для войны с мусульманами.
— Я никак не могу понять значения твоих слов, друг мой.
— Оно очень просто, моя милая матушка. Озаренный истинным лучом света, я уже не могу обнажать меч против гугенотов Франции и Голландии, защищая права католического идола — папы. Мое место в рядах моих единомышленников
— Как! Ты еретик!.. Протестант! — с ужасом вскричала герцогиня.
— Да, моя милая матушка, я протестант, — серьезно отвечал Зильбер. В тоне голоса молодого человека слышалась решимость фанатика, готового умереть за идею.
— Но разве это возможно? — возразила Юлия Фарнезе. — Потомок папы, сын Фарнезе, воспитанный моим братом!..
— Да, Провидению было угодно, чтобы я вступил на путь истинный, и сатана более уже не имеет власти над моей душой, — отвечал Зильбер, и глаза его заблестели.
Герцогиня смотрела на сына со страхом и вместе с тем с удивлением. Хотя подобное открытие и привело ее в ужас, но не вследствие убеждения, что католическая вера есть самая святая, нет, великосветская дама того времени не признавала ничего святого в делах церкви, — ее страшила мысль, что это обстоятельство может быть помехой самой заветной цели Фарнезе — папскому престолу. Подумав некоторое время, она сказала:
— Расскажи мне, как это случилось. Ты ничего не должен скрывать от матери.
Зильбер, несколько удивленный быстрой переменой выражения лица матери, начал свой рассказ:
— Мы были во Франции близ Руена. Король Наваррский осаждал город, геройски защищаемый маршалом Виллеруа, предводителем войск католической лиги. Мы под командой герцога Александра имели намерение освободить осажденных, но так как отряд короля Наваррского имел преимущество по качеству и количеству кавалерии, то мы и не могли перейти в открытое наступление и ограничились лишь тем, что время от времени тревожили неприятеля. Ночь прекратила сражение. В одной из атак я был ранен и упал без чувств среди трупов. Когда я пришел в себя, кругом все было тихо, лишь иногда до слуха моего доносились стоны, точно из-под земли. Луна освещала поле битвы. Я силился приподняться, но был не в состоянии, кровь, струившаяся из моих ран, ослабила меня; я чувствовал боль нестерпимую, голова моя горела.
— Бедное дитя! — прошептала Юлия, утирая
— Я был в отчаянии и молил Бога послать мне смерть, которая избавила бы меня от этих невыразимых страданий. В это время я увидел двух людей, с фонарем рассматривавших трупы. Я знал, что за армией всегда идут мародеры, имеющие обыкновение после битвы грабить убитых и добивать раненых. Я решился дать им знать о себе, — пусть они меня докончат, — и закричал самым отчаянным голосом. Они услышали мой крик и тотчас же подошли ко мне. Один из них осветил мое лицо фонарем и сказал: «Он жив», потом вынул из кармана какую-то вещь, которая показалась мне кинжалом, и наклонился надо мной… Я со страхом закрыл глаза и ждал смерти. Представьте же мое удивление, когда я увидал почтенного старика с седой бородой, симпатичной наружности, глядевшего на меня с чувством глубокого участия. Он поднес к моим губам флакон с какой-то жидкостью; я жадно выпил несколько глотков и будто весь ожил, по всему телу разлилась приятная истома, и боль в ранах прекратилась, но едва я проговорил: «Благодарю», как упал без чувств. Не знаю, сколько времени я находился в таком положении, но когда я пробудился, я с удивлением увидал, что нахожусь в большой комнате и лежу на белой постели, завешенной толстым пологом. В головах моей кровати произошел следующий разговор:
«Маэстро Амброа, если раненый придет в себя, что с ним делать?» — «Оставить его в покое, пусть окончательно поправится, — послышался другой голос. — Когда молод, то не нужно никакого лекарства; природа сделает свое дело. Притом же его раны не смертельны». — «Послушайте, маэстро Амброа, — продолжал голос, казавшийся молодым, — мне брат пастора рассказывал, что этот католик перебил массу наших, и вот он теперь здесь, слабый, почти умирающий; мне кажется, мы бы могли отомстить за наших погибших братьев».
Признаюсь, я с замиранием сердца стал прислушиваться, что ответит старик.
«Несчастный! — послышался строгий голос Амброа. — Ты смеешь говорить о мести, когда перед тобой больной, раненый человек? Стыдись! Знаешь ли, что если бы раненый, лежащий здесь, убил самого дорогого мне человека, то обязанность медика оказать ему помощь, вылечить его руководила бы всеми моими поступками. Если ты не понимаешь обязанности врача, то для тебя самое лучшее — быть солдатом и стать в ряды тех, которые с таким азартом уничтожают себе подобных». — «Простите, маэстро! Эта мысль невольно пришла мне в голову, — отвечал молодой голос, — конечно, я не должен забывать моих обязанностей врача, потому что я ученик великого Амброаза Паре».
Этот разговор, подслушанный мною, невольно вполне меня успокоил. Мне приятно было знать, что я нахожусь на излечении у знаменитого хирурга Амброаза Паре. Хотя он и был протестантом, но никогда в целую жизнь не изменил своим обязанностям ученого и всесторонне развитого гуманного мыслителя. Это сознание благотворно подействовало на меня, и я заснул спокойно. Что еще сказать вам, моя дорогая матушка? Ежедневное свидание с знаменитым хирургом, беседа с ним, его удивительный ум и доброта произвели на меня глубокое впечатление. Я сравнивал поведение католиков с поведением гугенотов. Первые за деньги продавали свою родину, обагряя ее кровью своих братьев, вторые бескорыстно отстаивали свою идею свободы совести. Признаюсь вам, во мне никогда не была сильна вера католика. Страшные убийства и беспрерывные войны, которые возбудили в Европе католики, не вязались с моим пониманием евангельского учения, полного милосердия и любви даже к своим врагам. Краткие и разумные слова великого ученого довершили остальное. Я сделался протестантом и по выздоровлении, когда явился к герцогу Александру, был уже тем, кого здесь называют еретиком, то есть гугенотом.