Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад

Гейман Нил

Неужели меня прошиб пот?

На подоконник упала капля воды.

Что же это за волшебство?

Я провела пальцем по влажному пятнышку. Темные брюхатые тучи низко летели по грузному небу, набитому облаками лишь ненамного менее темными. Безумная старая карга доковыляла до пышного некогда парка и теперь стояла неподвижно. Стояла рядом со зверем; не просто зверем, гиеной — гиеной? И смотрела в мое окно, и косматые волосы ее искрились под трепавшим их ветром. Куда она смотрит, погадала я, — на меня или просто вовнутрь покоя? Никуда, подумала я. Глаза ее были прикованы к стене под окном. Я тоже взглянула туда.

И из гортани моей, за многие дни не издавшей ни звука, вырвался крик. Извиваясь среди зазубристых камней, прямо ко мне ползла

длинная, грузная пустынная кобра. Глаза ее впились в мои глаза. В пасти еще бился скворец; струйки крови стекали с губ змеи. Крича и крича, я захлопнула окно, чтобы не подпустить к себе змею — да и весь мир тоже. Окна, которые я держала закрытыми, чтобы отгородиться от жгучего ветра, пришлось закрыть снова, дабы уберечься от опасностей, куда более страшных.

Капли воды били по стеклам, как пули. Разразилась какая-то первобытная гроза. Безумная карга, воздев в повелительной радости руки к небу, вперялась в меня взглядом. Гиена, сидевшая рядом с ней, ни разу не шелохнулась. Обе хрипло гоготали, я слышала их сквозь стекла. За окном корчилась змея с раздутым птицей животом. Она тоже не сводила с меня яростного взгляда. Ко всем окнам слетались птицы, самые разные: скворцы, зяблики и кардиналы, утки, гагары и цапли. Парочка голубей опустилась на закраину восточного окна, постучала клювами в стекло. А затем начала спариваться у меня на глазах, под дождем, неспешно и томно. У северного окна пристроился аист — и он ел меня глазами. По стеклам поползли улитки, пропарывая струи воды слизистыми следами. Аист принялся поедать их, раскалывая раковинки длинным клювом, быстро покрывшимся дрянной восковидной жижей. А стекла уже облепили насекомые — мухи, комары, сверчки, муравьи. Старая фея указала рукой на башню. Гиена кивнула. Фея заговорила, и слова ее прозвучали, отдаваясь в покое эхом, так, точно она стояла рядом со мной.

— Время пришло, крестница.

Она что же, родственница мне?

Я перепугалась. Так бывает неловко, когда не узнаешь кого-нибудь из родных. Однако узнать на таком расстоянии я не смогла. Больше всего старуха походила на ведьму. Я попыталась разглядеть ее лицо. Нет, обращалась она совсем не ко мне. Да и крестная моя была еще молода.

Какое-то растение выпросталось из земли и обвилось вокруг икры феи-крестной. Растения поперли отовсюду, со всех сторон — побеги, корни, деревья, травы, болиголов, они сплетались с ядовитым плющом, ядовитым сумахом, оплетали ядовитые грибы. Везде, повсюду, выбивались они из почвы и тянулись вверх. Чертополох, так много чертополоха, ежевика, черная смородина, вереск, шиповник, сарсапарель. За несколько минут башню окружила непроходимая хаотичная масса спутанных, колючих ветвей, сочившегося смертоносным ядом шиповника, огромных тернистых древес.

Дождь прекратился. Сначала колючие заросли наполнились крысами, потом в них закишели змеи, скорпионы, пауки, москиты, мухи. Сухая чистая пустыня обратилась в сырую, полную опасностей чащобу.

Как же я теперь выберусь из замка?

А выбраться я должна.

Воздух в покое стал давящим, душным, невыносимо влажным и терпким. От принцессы разило потом, рассолом и закваской, резаным сырым мясом, человечьим зловонием. Смрадом, для меня более чем непривычным. Красно-пятнистая бабочка опустилась на лобок принцессы и, распахнув крылья, словно удвоилась в размерах.

Происходило что-то странное.

Но еще более странным оказалось появление мужчин.

Снаружи остановился у терновой опушки отряд охотников. Принц, возглавлявший его, спрыгнул с коня, обнажил меч и принялся прорубаться сквозь тернистые заросли. Никто не последовал за ним — просто не смог, поскольку шиповник сразу смыкался за его спиной. Когда он углубился в чащобу ярдов на десять, прискакал в одиночку еще один принц. Он тоже вытащил меч и пошел, прорубаясь, как первый. С юга подъезжали все в большом числе новые принцы, больше скакало их с востока и еще больше с запада, отважные принцы, желавшие проникнуть в замок.

Откуда

они? Кто их призвал?

Многим пробиться сквозь заросли не удалось. Принцы застревали на месте, секли и резали тернии, но одолеть их не могли — слабые принцы. Изнуренные бесплодными усилиями, они опускались на землю передохнуть, и терновник, разрастаясь, поглощал их, уже мертвых. Принцев посильнее, углубившихся в чащобу, поджидала в ней участь не менее горестная. Одних убивали смертоносные растения, других ядовитые змеи. Израненные терниями принцы до смерти истекали кровью. Некоторые выбивались из сил настолько, что не могли уже воздеть меч. Смерть этих была самой ужасной. Терновник набрасывался на них, поднимал их тела, чтобы принцы могли в последний раз посмотреть на предмет их желаний, на башню, дразнил их последним взглядом на небо, а затем пожирал целиком. Немногие, слишком немногие, еще продолжали сражаться подо мной, большинство же погибло в этом побоище, в геноциде принцев.

Я, забыв обо всем, в ужасе наблюдала за ними. Потом мне стало дурно, и я отошла от окна. Схватилась за живот, как будто меня по нему ударили, как будто его вспороли ножом. Согнулась от боли вдвое. И меня вырвало — всухую. Я так долго не ела, так долго ничем не наполняла себя.

И тут с лестницы донесся торопливый топот: бум, бум, бум, бум. Толстая деревянная дверь распахнулась, слетела с петель, врезалась в стену и разбилась в щепу. Принц ворвался в покой, подскочил к кровати и остановился перед спящей красавицей. Больше глаза его ни на что не смотрели — мои же словно прилипли к нему.

Герой прорвался в башню. Меч его, сорочка, туфли — все досталось терновнику. Кровь текла из глубоких ран на лбу, в боку, на обеих ладонях. Кровь струилась по его возмужалым, волосатым, мощным, мускулистым икрам. Передок панталон выдавал возбуждение, и немалое. Покрытый потом и продолжавший потеть, он тоже смердел, однако желудок мой восставать против него и не думал — скорее уж, сдаться ему на милость. Я покашляла, похмыкала, однако он меня не заметил. Весь его мир клином сошелся на принцессе. Он провел ладонью по ее мягкой голой руке. И, казалось, удивился отсутствию отклика. Мне захотелось сказать ему, что вины его в этом нет, — она не пробуждалась, не шевелилась вот уж сто лет. Я хотела лишь сберечь ему время, избавить от огорчений. Сказать, что она ему не пара, нисколько. Но принц склонил над ней золотистый свой торс, принюхался, с силой втянув в себя воздух, и я едва не лишилась чувств. Он высунул язык, лизнул влажную ложбинку между грудей принцессы. И поцеловал ее.

Он целовал ее.

И целовал, и целовал.

Принцесса не просыпалась, дыхание ее оставалось, как и всегда, медленным и мерным. Он облизал ее губы, потом шею. Забрался на кровать и сел на принцессу верхом. Налившиеся кровью чресла его грозили разорвать панталоны. Он наклонился и поцеловал принцессу еще раз. Потом разодрал ее блузу и сорочку, стиснул молочно-белые груди, ущипнул их и укусил, словно забыв обо всем на свете.

Я хотела остановить его. Объяснить, что она не женщина, она архетип. Но если я и бабочку от принцессы отогнать не смогла, то согнать с нее принца мне и надеяться было нечего. Колени мои ослабли, дыхание участилось, кожа обрела страшную чувствительность, облилась потом. Мне пришлось присесть.

Принц же сдернул с нее юбку и нижнее белье. А она все спала.

Я открыла рот, чтобы закричать, — но из горла моего вырвался лишь долгий чувственный выдох.

То, что было недавно гладким и голым, поросло лесом волос, и лицо принца скрылось в этом лесу.

Я застонала, и принцесса эхом ответила мне. Я ошеломленно застыла.

Глаз она еще не открыла, я не смогла бы сказать, пробудилась она или нет, но стон повторился. Принц хрюкнул, утопил лицо еще глубже, и принцесса шевельнулась. Пошире раздвинула голые ноги. Губы ее раздвинулись, она глубоко вздохнула. И застонала, и он застонал, и я застонала. В животе моем извергся вулкан, жар его залил все мое тело.