Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад

Гейман Нил

— До чего же мерзкая погода, — сказал Умник. Он слез с табурета на подиуме, чтобы отвести их к столику у камина. И услышал, как один прошептал что-то другому, а тот ответил:

— Чш-ш, услышит. — К таким замечаниям Умник привык. На улицах подростки кричали ему всякое из проезжавших мимо машин. Пешеходы глазели на него — или старались не глазеть, отводили взгляды, но все равно посматривали украдкой. А дети подходили вплотную, зачарованные тем, что ростом он с них, но совсем другой. Умник научился от всего отгораживаться. Однако, усадив мужчин и отходя от них, ощутил внезапную, ошеломившую его вспышку гнева.

И дома все разваливалось. Он мог, конечно, сесть вечером на кушетку, раскрыть на коленях Книгу, прочитать вслух несколько фраз. В былые времена все собирались вокруг, благодушные от пива и сигарет,

а то и от десерта, прихваченного из ресторана. А теперь разбредались. Кто на кухню, кто к телевизору — смотреть дурацкое шоу, которое дундело ему в уши, мешая сосредоточиться на словах Книги — наиважнейших словах, способных изменить их жизни. Его-то жизнь они изменили, дали новую надежду. Но теперь и надежда понемногу истаивала. Они покинут его, один за другим. И она не придет никогда, на что ей одинокий карлик? Старый, лысеющий карлик, у которого спина и ноги болят каждый вечер так, что приходится для облегчения подолгу лежать в горячей ванне. Не возьмет она в руки его шишковатые ступни, не помассирует их. В черные ночи, когда он будет лежать, пустой и бессонный, ее долгое, белое, пахнущее яблоками тело не вытянется, накрывая его.

Вечер все длился, Умник заставлял себя любезно приветствовать посетителей, не орать на Соню, уронившего поднос с грязной посудой, на Весельчака, перепутавшего заказы, — обычно тот мыл на кухне тарелки, но сегодня заменял отсутствующего официанта. Умник старался, чтобы все шло гладко, не обращалось в хаос. Он позволил женщине из Германии усадить себя на колени, дабы ее подруги сфотографировали их на мобильные телефоны и отправили снимки в Штутгарт, другим подругам. Спел с прочими карликами «С днем рожденья» и вручил гигантский леденец на палочке девушке с ежиком пурпурных волосами и пирсингом на физиономии — ее родители сидели, натужно улыбаясь, явно стесняясь своей странноватой дочурки и обступивших их поддельных жевунов в полосатых трико. К закрытию уже хотелось набить кому-нибудь морду. Умник не спеша занялся подсчетом вечерней выручки, давая прочим карликам время прибраться на кухне и уйти. В конце концов, Соня, Весельчак и Чихун закончили все и стеснились в двери его кабинета.

— Уходите, — сказал Умник.

— В чем дело? — спросил Весельчак. — Это ты из-за меня? Я старался. Знаешь, как официанту туго приходится? Никогда не думал, до чего это трудно — добиваться, чтобы все было в ажуре.

— Ты хорошо справлялся, — ответил Умник.

— Правда? — Похоже, Весельчак очень обрадовался.

— Мы тебя подождем, — сказал Соня. — А потом все поедем на такси.

— Идите, ребята, идите, — ответил Умник.

— В такси, клево, — сказал Чихун. — Знаете, что странно? Я если в чью-то машину сажусь — непременно пристегиваюсь. А в такси всегда обхожусь без ремня. Чудно, правда?

— Напрасно, — сказал Умник. Очень ему хотелось отвесить каждому по оплеухе. — Уходите, — повторил он. — Валите отсюда и оставьте меня в покое.

Чихун и Весельчак вытаращили глаза. Соня подергал обоих за рукава.

— Конечно, чувак, — сказал он. — Нет проблем. Хочешь побыть один — побудь.

В конце концов, они отвалили. Стерео-плеер негромко играл «Где-то за радугой». Обычно голос Джуди Гарленд успокаивал его, но сейчас Умнику казалось, что обещания, которые давала песня — сентиментальная земля, полная синих птиц и ярких красок, страна, где сбываются мечты и тают печали, — были издевкой.

Он уложил в сейф деньги и застегнутую на молнию косметичку с квитанциями кредиток. Выключил плеер, выровнял стопку CD рядом с ним, погасил еще не выключенный свет. Оставалось только набрать на клавиатуре у кухонной двери в проулок код, который включал сигнализацию, но Умник, подойдя к ней, остановился. А потом вернулся через всю темную кухню, прошел через карусельные двери в ресторан, за стойку бара, и взял там бутылку «Джонни Уокера» и стаканчик для виски.

В четыре утра улицы этой части города смахивают на киношную декорацию, которую того и гляди разберут. Магазинчики, чьи витрины выходили на нее, по большей части разорились. В окнах высоких офисных зданий горел свет — там уборщики опустошали мусорные корзинки и волокли по полам пылесосы. Умник знал, каково это — сам много лет назад работал уборщиком: фляжка в заднем кармане, из которой он всю ночь что-нибудь потягивал под резким флуоресцентным светом, пока все

прочие спали. К рассвету он, как правило, уже был хорош — плелся, пошатываясь, по улицам в поисках гостеприимной скамейки или парадного. Что он успел позабыть, так это опьянение — счастливый, поднимающий настроение жар во всем теле, мир приятно расплывался перед глазами и обретал четкость лишь на некотором расстоянии от тебя. Умник ковылял к своему чердаку, прижимая бутылку к куртке, почти не замечая дождя, который так и шел, хоть и не с прежней силой. Теперь дождь был ласков и походил, скорее, на туман, клевавший холодными поцелуями макушку непокрытой головы Умника, насылавший озноб, волны которого поднимались по ногами от волглой обуви.

Он спел «Кареглазую девушку», потом «Реку Суони». Потом остановился посреди улицы, поозирался, не слышит ли его кто, — нет, никого поблизости не было. Только кошка улепетывала за угол, бледная на фоне темных кирпичей. Что-то я запыхался, сообразил вдруг Умник. И остановился передохнуть посреди сквера — квадрата травы с одной-единственной чугунной скамейкой и узкой границей голой земли, сейчас — грязи, — на которой весной распускались белые цветы. Он вспомнил их и с грустью окинул взглядом мокрую землю. Нет цветов. И никогда они больше не зацветут. Дождь будет идти вечно. Дождь смоет почву, сквер и его, Умника, и он поплывет по дождевой реке, и будет плыть бесконечно, пока не уйдет под воду, на каменистое дно, мертвый и косный, наконец-то обретший покой. Он поискал по карманам стакан, чтобы налить себе еще, — но тот куда-то запропастился. Умник смутно помнил, как стекло бьется о какие-то кирпичи, как осколки блестят, точно капли дождя, под уличным фонарем. И, глотнув из горлышка, тяжело осел на ледяной металл скамейки.

Снилась ему какая-то каша: он фотографировался в ресторане с туристами, да только ресторан был на самом деле офисным зданием, и еду в нем разносили по письменным столам, а еще там вода просачивалась сквозь ковер, и он ползал на коленях, пытаясь понять, откуда она взялась. Проснувшись, Умник обнаружил, что лежит на мокрой траве под роняющим капли деревом. Дождь прекратился. Светало, воздух отливал сланцем. Умник все еще был немного пьян и уже ощущал под мягкой прослойкой спиртного жесткую, неподатливую коренную породу могучего похмелья. Он встал, подошел к скамье, на которой лежала аккуратно накрытая газетой бутылка — точно крохотное подобие бездомного бродяги. Подняв и ту, и другую, он мягко опустил их в стоявший у скамьи проволочный короб для мусора.

По пути домой он миновал нескольких настоящих бездомных: те мирно спали в парадных. Он вглядывался в каждого, Ворчуна среди них не было. Со дня его ухода миновал почти месяц, и никто его ни разу не видел. В одном парадном лежал черный, тощий пес — он поднял голову, когда Умник проходил мимо, а затем опустил, вздохнув, поближе к хозяину.

Умник вошел в дом и потащился наверх, останавливаясь на каждой лестничной площадке, чтобы отдышаться и унять скрежет в голове. Тихо отворил дверь чердака — вдруг кто-то уже встал. Нет, слишком рано. Он услышал мерное похрапыванье Весельчака и Сони, астматическое дыхание Чихуна. Простачок одиноко лежал поперек двойной кровати, свесив из-под одеяла руку. На полу рядом с кроватью стояла переполненная пепельница, валялся коробок деревянных спичек, скорлупки фисташек. Умник опустился на колени, смел скорлупки в ладонь и, пройдя на кухню, выбросил в ведро. Потом вернулся, взял пепельницу и коробок, вытряс туда же пепельницу, а спички положил на отведенное им место, на полку. Сполоснул несколько валявшихся в раковине тарелок, составил их в посудомоечную машину, прибрался на стойке — похоже, за ней кто-то перекусывал в поздний час овсянкой и солеными сушками.

Кто-то еще и цветы принес. На чистом участке стола стояла ваза — украденная из ресторана, отметил Умник, — с ирисами. А по всей комнате торчали из квартовых пивных бутылей одноцветные лилии. На журнальном столике — не захламленном — он увидел стеклянную чашу с фруктами: апельсины, грейпфруты, яблоки, гроздь бананов, — и по сторонам ее две сгоревших до оснований свечи. К вазе была прислонена желтая самодельная открытка с чьим-то — похоже, что Чихуна — рисунком: физиономия, несшая довольно приличное сходство с его, Умника, лицом. А на другой стороне открытки было синим по желтому написано петлястым почерком Весельчака: «Мы тебя любим, Умник».