Папин домашний суд
Шрифт:
— Могу шагать семимильными шагами.
— Что еще?
— Могу сделаться невидимым. И превращать камни в жемчуг.
Мендл принялся крутить свои пейсы. В отличие от моих, они были туго закручены, образовывали два маленьких рожка.
— Тогда у тебя должно быть много денег — больше, чем у самого богатого человека в мире.
— Конечно.
— Почему же у тебя их нет?
— Кабалу не разрешается использовать, это очень опасно. Есть такое заклинание, если его произнести, небо станет красным, как огонь, море заволнуется, волны поднимутся до облаков. Все звери
— А как оно произносится?
— Ты хочешь, чтобы я разрушил мир?
— Н… н… нет.
— Когда я вырасту, пророк Илия разрешит мне полететь в Святую землю. Там я буду жить в развалинах и приведу Мошиаха.
Мендл опустил голову, увидел на тротуаре бумажку, поднял ее и принялся складывать «голубя». Я ожидал вопросов, но он упорно молчал. И я сразу почувствовал, что из-за тщеславия пересолил. Виноват был Мендл: это он побудил меня к чрезмерному хвастовству. Я испугался собственной фантазии — с кабалой шутки плохи, мне могут присниться ужасные кошмары.
— Мендл, пойдем домой, — предложил я.
Мы пошли к воротам, которые вели на Мировскую улицу, уже не обнявшись, а немного отстранясь друг от друга. Беседа не только не сблизила нас, а, напротив, отдалила. Но почему? Я вдруг обратил внимание на то, как оборван Мендл. Носок его левого башмака раскрывался как пасть, гвозди торчали, словно зубы. Мы вышли на грязную Мировскую, усыпанную соломой с крестьянских телег, гнилыми фруктами, брошенными торговцами. На пути от одного городского рынка до другого находилось здание, где приготавливали лед. На улице был еще день, но там горел свет. Быстро крутились колеса, кожаные ремни, сигнальные огоньки сами то зажигались, то гасли. Изнутри доносились странные звуки. Под ногами сквозь решетку мы видели подвалы с лоханями, полными воды, которая превращалась в лед. И ни одного человека. Мы с Мендлом долго стояли, молча смотрели, потом пошли дальше.
— А кто ее кормит? — поинтересовался я наконец.
Мендл, казалось, очнулся.
— О чем ты?
— О девушке в золотых туфельках.
— Там есть служанки.
Недалеко от второго рынка я увидел две монеты, две медные трехкопеечные монеты, лежавшие рядышком, будто кто-то положил их на тротуар. Я нагнулся, чтобы поднять их. Мендл тоже увидел монеты и крикнул:
— На двоих!
Я сразу же дал ему одну, подумав, что найди монеты он, то не поделился бы со мной… Мендл оглядел монету со всех сторон и спросил:
— Если ты умеешь превращать камни в жемчуг, зачем тебе три копейки?
Я бы с удовольствием спросил его:
— Если твой отец такой богатый разбойник, зачем три копейки тебе?
Но что-то остановило меня. Я видел, какая желтая у него кожа, как выдаются скулы. Его лицо что-то говорило мне, но что именно — я не мог определить. Уши его прижались к щекам, ноздри раздувались, как у лошади, углы рта скривились от зависти, черные глаза испытывали меня.
— Что ты сделаешь со своими деньгами? Купишь конфеты? — спросил он снова.
— Я отдам их нищему, — ответил я.
— Вон, вон сидит нищий.
Посреди тротуара на доске с колесиками сидела половина человека. Казалось, его распилили пополам. Обеими руками он сжимал две деревяшки, подбитые тканью, опираясь на них. На нем была шапка с козырьком, надвинутым на глаза, и рваная куртка. На шее висела кружка для подаяния. Я прекрасно знал, что можно купить на три копейки: цветные карандаши, книжку, халву, но какая-то гордость велела мне не колебаться, я бросил монету в кружку. Калека, будто опасаясь, что я передумаю, попрошу деньги обратно, отъехал так быстро, что чуть не перевернулся.
Мендл сдвинул брови.
— Когда ты учишь кабалу? Ночью?
— После полуночи.
— Так что происходит сейчас на небе?
Я поднял глаза вверх. Небо было красным, с черными и синими полосами посередине. Казалось, приближается гроза. Пролетели две птицы, криком призывая одна другую. Появилась луна. Минуту назад еще был день, теперь наступила ночь. Торговки на улице быстро собирали свой товар. Человек с длинной палкой переходил от одного столба к другому, зажигая фонари. Я хотел ответить Мендлу, но не знал, что сказать. Мне стало стыдно за свое хвастовство, как если бы я внезапно стал взрослым.
— Мендл, хватит врать, — проявил я инициативу.
— А в чем дело?
— Я не знаю кабалы, а твой отец не разбойник.
Мендл остановился.
— Ты злишься, потому что отдал нищему три копейки?
— Я не злюсь. Если бы у тебя был дворец в лесу, ты не носил бы уголь для Хаима-Лейба. И у тебя нет девушки в золотых туфлях. Это все сказки.
— Так ты хочешь поссориться? Думаешь, если твой отец раввин, я буду тебе угождать. Возможно, я и врал, но ты никогда не узнаешь правды.
— А что тут знать? Ты все придумал.
— Я стану бандитом. Настоящим.
— Тогда тебя изжарят в геенне.
— Пусть изжарят! Я влюбился!
Я посмотрел на него, потрясенный.
— Опять врешь!
— Нет, это правда. Не уйти мне с этого места, если вру!
Я знал, что Мендл не будет напрасно клясться. Меня бросило в холод, как будто моих ребер коснулись ледяные пальцы.
— В девочку?
— В кого же еще? В мальчика? Она живет в нашем дворе. Мы обручены. Мы поедем к моему брату в Америку.
— Тебе не стыдно?..
— Яаков тоже был влюблен. Он целовал Рахиль. Это написано в Торе.
— Девчоночник!
И я побежал. Мендл кричал что-то вслед. Мне представилось, что он гонится за мной. Я бежал, пока не достиг радзиминского молельного дома. У его дверей я увидел молящегося отца Мендла — высокого, худого, сгорбленного, с выступающим кадыком. Лицо его было черное, как у трубочиста. Я вообразил, будто он просит у Всевышнего прощения за то, что сын богохульствовал. У восточной стены стоял мой отец в бархатной капоте и шляпе с широкими полями. Он раскачивался взад и вперед, головой касаясь стены. В меноре горела одна свеча. Да, я еще не знал кабалы, но понимал, что все произошедшее сегодня со мною наполнено ее тайнами. Я ощутил печаль, такую глубокую, как никогда раньше. Когда отец закончил молиться, я подошел к нему и сказал: