Para bellum
Шрифт:
Следом следовало показать, что в СССР прозрачная и ясная система правил для бизнеса. А не то, что было в оригинальной истории. То есть, людям требовалось увидеть — их тут не ограбят. И после событий 1917–1918 годов это было крайне важно. Национализация без компенсации, именуемая красивым словом конфискация или экспроприации была по сути обычным разбоем. С такой репутацией довольно сложно убеждать бизнесменов переводить свои производства в Союз.
Да, в 1926–1928 года произошли сильные изменения в СССР. Да, изменилось законодательство. Да, появилась практика германских «концессий», которые стали, по сути, переносом бизнеса. Но… в общем сложная тема.
Как говорится — ложечки нашлись, но осадочек остался.
И потребуются годы безупречной репутации, чтобы бизнесмены перестали косились на «советскую власть» как на обычного разбойника с большой дороги.
Третьим же компонентом — главным — являлись инвестиции.
Много инвестиций.
Промышленных, разумеется.
И под очень гуманный процент. А лучше вообще в рамках беспроцентной помощи.
Это было важно в том числе и потому, что российская, вслед за ней и ранняя советская экономика отличалась критической нехваткой денег. Не просто где-то в отдельной отрасли, а вообще. Их тупо не было. В какой-то мере это напоминало дефляционный кризис США, но только на первый взгляд. К дефляционному кризис СССР перешел в ходе форм 1928–1930 годов и по иному сценарию[2]. Из-за чего, среди прочему, Михаил Васильевич противился экономическим преобразованиям Сталина, которые, как метко отмечал Рыков, не имели никакого отношения к экономике и являлись сущей катастрофой.
Впрочем, сейчас речь шла про инвестиции.
Точнее про их нехватку.
И это требовалось исправлять. Срочно исправлять. Чем Фрунзе и занимался. Влив за 1927/1928 год в Союз внебюджетных промышленных инвестиций[3], на сумму порядка 21 % общесоюзного бюджета. А сам бюджет Союза, по сравнению с оригинальной историей, удалось раздуть до 11,2 миллиардов[4] в 1928 году, не увеличивая налоговую нагрузку. То есть, в инфраструктурные инвестиции оказались где-то на 2,3 миллиарда. И их в первую очередь вкладывали в строительство домов и дорог, что тянуло за собой очень много всего. В заводы напрямую тоже вкладывали, но едва ли пятую часть.
В принципе — не очень много. Можно было бы «нарисованных» денег вливать в промышленные инвестиции и больше. Но Михаил Васильевич осторожничал и старался вкладывать такие «пустышки» в создание новой инфраструктуры в соотношении 1 к 5–1 к 4 по отношению к бюджету. Чтобы ненароком не спровоцировать инфляцию — самую вредную и бесполезную вещь для развития промышленности.
Особняком стояли инвестиции, полученные через возврат части средств Коминтерна, которые в свое время выводили из разграбляемой страны. Вроде как на мировую революцию. На словах, разумеется. Впрочем, тут суммы выглядели достаточно скромно — в пределах 250–270 миллионов рублей.
Сюда же относились и различные материальные активы на сумму порядка 2 миллиардов, перемещенные в Союз из Германии в рамках релокации производств. А также 380 миллионов промышленных инвестиций, приехавших из Швеции и Чехословакии. Но все эти «подводные течения» не афишировались. В публичном же поле, буквально из «каждого утюга» вещали о бурно растущей экономике Союза.
Почему она росла?
Потому что социализм! Ну… точнее социал-демократия, так как за риторикой следили очень тщательно. И упоминание слова «коммунизм» в периодике СССР к концу 1928 года стало исчезающе мало. Ибо зачем «дразнить» гусей попусту?
[1] Долг федерального правительства США по окончанию Первой мировой войны составил более чем 24 млрд. долларов, что в 10 раз больше, чем долг по итогам Гражданской войны 1861–1865 годов.
[2] Переход к дефляционному кризису произошел в СССР в 1928-1930-х годах за счет введения новой фискальной системы, начавшей изымать у предприятий свыше 85 % доходов. Этот подход не привел к немедленному коллапсу только из-за того, что в плане организации экономики был произведен переход к государственному капитализму корпоративного типа — концентрация абсолютной массы производственных мощностей в руках одного «корпорации». Подход спорный, но обладающий несомненным преимуществом — предельная концентрации ресурсов. Это позволяет некоторое время стимулировать промышленное развитие. Но чрезвычайно узкий внутренний рынок, очень низкая трудовая мотивация, а также экономика, выстроенная в отрыве спроса от производства (н. нужны носки, а производят валенки), делает такую систему крайне неустойчивой и не способной к долгосрочным конкуренциям с более гармонично выстроенными экономиками. Что и завершилось в 1991 году. Да, без измены не обошлось. Но измена не смогла бы ничего изменить, если бы у Союза с экономикой все было хорошо.
[3] В первую очередь за счет фиатных денег для внутреннего оборота, представленных в виде промышленных и трудовых векселей. Что было юридически формой своеобразного внутреннего займа, а фактически — еще одной валютой, которая использовалась в первую очередь для расчетов между юридическими лицами (предприятиями).
[4] Бюджеты СССР в оригинальной истории: 1925/1926 — 4245,5 млн. р.; 1926/1927 — 5877,4 млн. р.; 1927/1928 — 7319,5 млн. р.; 1928/1929 — 8830,4 млн. р. Прирост бюджетных доходов с 7,3 до 11,2 млн. за 1927/1928 год был обеспечен преимущественно повышением эффективности труда, борьбой с ОПГ и более грамотной и гибкой внешнеторговой деятельностью.
Глава 6
1928, декабрь, 4. Париж
Сразу после возвращения из Москвы Шарль де Голль оказался настоящим изгоем в Париже. Да, формально, наравне с Пилсудским, он был одним из двух непобежденных командиров западной стороны в 2-ой Советско-польской войне. Но положение их обоих на момент перемирия считалось отчаянным. И счет до их капитуляции шел если не на часы, то на дни. Поэтому никого во Франции их подвиги не впечатлили. Во всяком случае — официально. Полученные же от Фрунзе награды воспринималась едва ли не как публичное унижение, спровоцировав едва ли не травлю полковника[1] де Голля.
Все стало выглядеть настолько плохо, что в определенных кругах даже подняли вопрос об увольнении Шарля и высылки его колонии. Подальше от столичной публики. Но тут на выручку пришел Филипп Петен — человек, под началом которого еще в 1914 году служил Шарль еще молодым лейтенантом. В 4-ой пехотной бригаде. И который тащил офицера в своей команде наверх, считая его своим человеком. Более того — де Голль всячески демонстрировал лояльность и даже назвал в 1921 году сына в честь шефа.
Так что не мудрено, что генерал воспринял этот открытый наезд на Шарля, как удар по себе. Это ведь реликтовая классика политической борьбы — начинать атаку на крупную фигуру с ударов по ее людям, выбивая их и через что, ослабляя «короля». Подготавливая тем самым «главное наступление» и обеспечивая его успех. Причем, если грамотно выбивать «свиту», обменивая ее на определенные тактически «плюшки», можно потратить совсем немного средств для уничтожения политического противника.
Петен отрефлексировал.
Встретился с де Голлем для прояснения ситуации.
Долго разговаривал, после чего организовал его встречу с Раймоном Пункаре — премьер-министром и своим старым знакомым, с которым он поддерживал неформальное общение.
Снова пообщались, разбираясь в ситуации. Ведь Шарль с Филиппом сумели выработать довольно взвешенную стратегию наступления, и повернуть эту травлю как атаку отнюдь не на себя. Не требовалось ведь большого ума, чтобы понять, под кого тут копали, так как Пуанкаре стоял среди прочего за военной поддержкой Польши и в известной степени нес ответственность за ее поражение. Само собой — в лоб это не говорили, но имеющий мозги да услышит, что скрывается за обтекаемыми словами…