Пара, в которой трое
Шрифт:
Уже гораздо позже я учился на режиссерском факультете ГИТИСа, где нашим мастером был замечательный артист Вячеслав Анатольевич Шалевич. Мы сдавали очередной экзамен, показывали ему пьесу. Потом был разбор спектакля. Собрались артисты-студенты, у многих уже были имена, и Шалевич на разборе говорит: «Ребята, посмотрите: вы все профессиональные артисты, Бобрин – фигурист, а играет лучше вас. Это притом, что всю жизнь работал только ногами».
Работать не только ногами меня научил Игорь Борисович Москвин. В основе, естественно, лежало желание учеников импровизировать, и он допускал творчество, не подавлял учеников, наоборот, направлял, подпихивал, оберегал. В этом была его система.
Иногда он нас приглашал к себе домой на некую общую повинность. Чаще всего мы клеили ему коробочки для видеокассет, нет, не кассет, видео еще не было, а для бобин восьмимиллиметровых пленочек. Мы клеили коробочки, а он их потом подписывал. Эта коробочка со Шварцем, эта с Данцером, а эта с Кальма и Флеминг. Мы смотрели этих мировых звезд катания на экране, потом клеили коробочки, совмещая приятное с полезным. В принципе, Москвин обладал таким материалом, которого ни у кого в Советском Союзе, по-моему, не было, и если его архив сохранился, то для России он уникальный.
Я не помню, чтобы Игорь Борисович злился за невыполненный элемент или за недостаточно отточенное движение. Он мог злиться и обижаться, если ему скажут какую-то бестактность. Он необыкновенно ранимый человек в быту, но на льду в своих учениках растворялся. Его невозможно сравнить с Жуком. После тех нагрузок, которые Жук задавал, не каждый мог остаться здоров, не то что кататься, что вносило в атмосферу его тренировок армейский дух. А у Москвина, наоборот, дух на льду творческий, он позволял нам оставаться самими собой.
Мое расставание с ним происходило довольно болезненно. А если искренне сказать – трагично. Однажды в нескольких фразах он намекнул мне на то, что у него появились сомнения относительно моих возможностей добиться чего-то большего. А я – двукратный чемпион Советского Союза, я уже выезжал на первенство Европы, а на своем первом чемпионате мира в Гётеборге занял седьмое место.
Попал я «на Европу» почти случайно, наши все как один на чемпионате Европы отвалились. А в сборную входили Овчинников,
Мой первый выезд в составе советской команды состоялся, когда мне исполнилось двадцать три. А в двадцать семь я уже дописал спортивную биографию. Очень поздно меня выбрали для поездок на международные соревнования. А я на чемпионате Европы занял сразу седьмое место.
Во мне бушевало столько амбиций, мне так хотелось больших побед, я чувствовал в себе столько сил, что сомнения Москвина меня буквально подкосили. Как раз в это время Юра Овчинников прощался со спортом и сказал Игорю Борисовичу, что хочет попробовать с кем-то позаниматься, а тот ответил: «Ну если так, то ты можешь курировать Бобрина». Я оказался на развилке: с одной стороны – Москвин, но он на меня не надеется; с другой стороны – Юра, который меня подстегивает: «Давай, тренируйся только со мной, и мы всем покажем, как надо кататься». В спорте не последнюю роль играет честолюбие. При всем моем уважении к Юре как к замечательному спортсмену, интересному, нестандартному одиночнику, как к одному из тех фигуристов, которые входят в великую команду тех, о которых помнят, которых называют легендами (Кренстон, Казинс), – он, конечно, не стал моим тренером. Он находился рядом, подсказывал какие-то идеи, пытался взбодрить меня, настроить на светлое будущее.
Юра приводил на тренировки знаменитых людей не из мира фигурного катания, наверное, искал свежего взгляда. Например, он дружил с Михаилом Барышниковым. Однажды он привел Барышникова ко мне на тренировку. Барышников, по его признанию, первый раз в жизни встал на коньки, причем встал и поехал, никогда прежде не катавшись. Балетным запрещается фигурное катание, большой риск получить травму. Тут я оценил, какой Михаил профессионал, как он велик во всем том, что связано с движением. Наверное, если бы ему сказали: прыгни с трамплина, – он тут же бы правильно прыгнул.
Юра позвал для меня нового хореографа Николая Тагунова. Хореограф со своим мышлением, причем совершенно иным, отличным от других. Юра хотел поменять мой сложившийся образ, насколько было возможно, и в чем-то, наверное, ему это удалось. Хотя бы потому, что мы создали новую программу – «Паганини».
Я говорю мы, поскольку я не набирался опыта, он в немалой степени был у меня накоплен. Москвин как-то мне сказал, что не любит, когда у спортсмена слишком много опыта, с таким фигуристом заниматься становится очень сложно и очень неблагодарно.
О «Паганини» Елена Анатольевна Чайковская сказала, что его нельзя назвать спортивной программой. Разве можно прыгать «тройной», перед этим размахивая руками? Полагается раскатиться, поехать, собраться, прыгнуть, выехать, руки в стороны, и так дальше. А «Паганини» стала моей не только самой любимой программой, но и лучшей. Я говорил, что и прежде шел по пути театрализации, но такой квинтэссенции всех имеющихся наработок в одной короткой программе я, наверное, никогда не имел. «Паганини» – самая органичная из всех моих программ. Она сочетала в себе и спортивность, и оригинальную хореографию, и, что немаловажно, я тогда был, наверное, в лучшей своей форме. До сих пор я в театре показываю «Паганини», но теперь вместе со своими ребятами. И каждый раз, как только звучат первые такты музыки, у меня по коже бегут мурашки. До сих пор эта музыка меня заводит, до сих пор она во мне живет.
А вообще мой первый хореограф – это Елена Дмитриевна Рожкова. Она учила нас вместе с Татьяной Ивановной. Елена Дмитриевна занималась с маленькими фигуристами не только у станка, учила с нами полечки, другие танцы на полу. Как мне это нравилось! Я считался у нее первым учеником, я лучше всех поднимал ноги, я больше всех «бросал батманы в пугливых прохожих», я «выкаблучивал кабриоли».
Мой хореограф в годы занятий с Игорем Борисовичем работал в Кировском театре – Юрий Юрьевич Потемкин. Фантастический человек, огромная грива седых волос. Мефистофель. Человек на лед приходил из другого мира.
У меня к балетному искусству существовала стойкая антипатия. Татьяна Ивановна в свое время сказала моей маме: «Сводите его в Вагановское училище. Там сейчас прием. Посмотрите, примут его в балетную школу или нет. Может быть, он не для фигурного катания предназначен, а для балета. Попытайтесь». Мама совета послушалась, меня на экзамены привела, и я прошел конкурс. Но учиться не пошел. Я увидел огромную мраморную лестницу, по которой сбегали вниз мальчики и девочки, держа ноги в первой позиции. Я сказал: «Мама, и я буду, как они, так всю жизнь ходить? Нет, я туда не пойду». Для меня, малыша, эти развернутые ноги почему-то выглядели жутко.
Игорь Борисович не из тех людей, что разбрасываются временем, он каждую секунду берег. Народного добра не разбазаривал. Но он разрешал Юрию Юрьевичу разговаривать со мной по часу около бортика по поводу какого-то фрагмента из программы. Потемкин стоял по одну его сторону, а я – по другую, на льду. Я прокатаю какую-то часть, дальше Юрий Юрьевич со свойственной ему неспешностью и образностью мышления, начинает рассказывать: «Вдумайся, ты катаешься под музыку, которую написал такой-то композитор в таком-то веке, и на эту музыку поставили балеты и Петипа, и Бежар, и там кто-то еще, поэтому есть различные трактовки того движения, которое ты сделал в первой части. И если ты здесь начал…» Тут возникала сплошная терминология: фун-дю, раунд-версе, глиссе… Москвин понимал, что это не просто болтовня. Потемкин подталкивал меня к тому, чтобы я не только исполнял на льду балетные элементы, а вникал в то, что делаю, для чего делаю, что я хочу этим сказать и что хочу довести до зрителя. Фантастические уроки, которые я прошел с Потемкиным, оказались мне очень полезны много лет спустя, когда сам стал преподавать, сам ставить уже свои номера и программы.
Юрины же творческие порывы, новшества в тренировочном процессе все же были несколько спорными, хотя он придавал какой-то шик любому занятию. Всем окружающим это было необыкновенно интересно, включая даже руководство нашей сборной. Мы старались держать марку как могли, но я точно знаю, что простился со своей спортивной карьерой после того, как во мне кончился весь ненаписанный мне на бумаге план, по которому меня тренировал Игорь Борисович Москвин. Как только запас, который в меня вложил Москвин, был исчерпан, я оказался выжат полностью. И уже никакой творческий запал, никакие нововведения, никакие новые лица и появление самых выдающихся гостей на тренировках не срабатывали.
Наташа Овчинникова и Максим Бобрин
1975 год, мне двадцать два года. В принципе молодой человек. Она – одиночница, звали ее Наташа Овчинникова. Она входила в сборную команду Советского Союза, но редко ездила на международные соревнования по тем же причинам, что и я. В женской сборной сверкали Елена Щеглова, Елена Котова, Елена Александрова, Марина Титова, Галина Гржбовская. Вы их помните? А известные, между прочим, в те годы имена. Наши девочки ничего не выигрывали на международных турнирах и занимали семнадцатые-девятнадцатые места. Поэтому традиционно возили поодиночке, а иногда и не возили вообще никого, может, денег не хватало. А может, не хотели портить статистику. Женское фигурное катание международного уровня началось у нас с появлением Лены Водорезовой.
Наташе безумно нравилась американка Пегги Флеминг, знаменитая чемпионка тех лет, может, потому и ее так же называли – русская Пегги Флеминг. Очень пластичная, очень тонкая, очень плохо прыгала и очень неплохо вращалась. У нас, у фигуристов, была такая стандартная шкала оценки: если хорошо вращается, значит, не может прыгать, если растянут, значит, с прыжками никуда. Но все это – устаревшая классификация.
Наташа каталась долго, но на уровне советского фигурного катания. Оставив одиночное катание, она встала в пару сменила несколько партнеров. Последним был Андрей Сурайкин. Его партнерша Люда Смирнова вышла замуж за Алексея Уланова, а тот в свою очередь бросил Иру Роднину Андрей Сурайкин (пара Смирнова – Сурайкин – вторая пара в стране), остался ни с чем, вот он и попробовал выступать с Наташей. Она поступила на филфак Ленинградского университета, видимо, понимая, что фигурное катание – не ее будущее, притом что обычно спортсмены в университеты не поступают. Мы занимались в одной группе у Игоря Борисовича Москвина, катались рядом на одном катке. Ее брат Юра был моим старшим товарищем, так и начались наши отношения. Вроде бы и не могло сложиться по-иному.
Самое счастливое, что осталось из тех прожитых вместе лет, – это наш ребенок Максим, которому на пороге нового века исполнилось 25 лет. Он учился в военно-медицинской академии. Здоровый лоб. Рост у Максима под метр девяносто. Я говорю, иронизируя, – весь в папу. Наш ребенок очень похож на маму – Наташу и совсем немного на меня, больше на своего дядю Юру. Он из породы Овчинниковых, а у них сильная кровь.
Отец Наташи и Юры – капитан первого ранга, подводник, один из тех, кто первый прошел на подводной лодке вокруг земного шара. Всплывали они то ли в Антарктиде, то ли еще где-то, это было страшно засекречено. Лев Константинович Овчинников – человек очень строгий, очень правильный, настоящий военмор. Причем видный мужчина. И семья его жила, образно говоря, по рынде – морскому колоколу. Лев Константинович приходил, тут же на стол ставился обед. Телевизор к этому времени должен быть включен на такую-то программу, свежая газета – лежать на определенном месте. Все это на плечах Евдокии Петровны – жены Льва Константиновича. Вся жизнь строилась вокруг каперанга Овчинникова. Мы несколько лет жили вместе с Наташиными родителями. Кому, как не мне, знать, какой в семье был строгий порядок.
Вдруг я себя поймал на том, что мне трудно рассказывать, как мы жили с Наташей Овчинниковой. Говорить, почему разошлись… но я уверен, у нее совсем другая получится история. Тут истины никогда не бывает. Говорить о каком-то недопонимании или, точнее, невзаимопонимании – недостойно. Это быт, и у всех он одновременно и разный, и одинаковый. Я четко знаю для себя лишь одно: единственная претензия, которую я могу предъявить не только к своей бывшей жене, а к любому, с кем я общаюсь, вне зависимости от родства, дружеских отношений или длительности знакомства, – я на дух не приемлю безапелляционность в суждениях. Дело не в том, что я не люблю спорить или не хочу отстаивать свою точку зрения, нет. Но если я вижу, что человек выстроил глухую стену, что он считает свое мнение гласом высшей инстанции – не могу общаться с такими людьми. Пытался много раз – не получается.
Наташа вырастила из Максима великолепного парня. Сразу после развода я вызывал у Наташи полное отторжение. И я благодарен ей за то, что со временем она переоценила наше расставание и допустила меня к общению с сыном, к его воспитанию.
Хорошо, что к тому времени я занял разнообразные призовые места на международных соревнованиях, – мне дали однокомнатную квартиру на улице Маршала Казакова, это сразу же за метро «Автово». Тогда это считалось очень далеко от центра. Пусть так, но зато я смог, уходя, им что-то оставить. Наташа ушла, как сейчас говорят, в коммерческие структуры. А в итоге подписала многолетний контракт и уже несколько сезонов из года в год ездит в Финляндию и, живя там по шесть-семь месяцев, тренирует маленьких фигуристов. Зная ее сильные наставнические качества, наверное, унаследованные от папы (он тоже преподавал потом в военной академии), не сомневаюсь, что у Наташи тренерское дело получается неплохо. Насколько мне известно, за нее там держатся.
Единственное, что обидно, она не нашла применения себе здесь, в России. Но это удел многих специалистов в фигурном катании, впрочем, думаю, не только в нем. Вроде она рада, что работает в Финляндии, но когда мы с ней разговариваем, то мне, конечно, понятно, каково человеку, родившемуся в Санкт-Петербурге, оказаться в тихой провинции. В городке, где она тренирует, каждый следующий день – как предыдущий. Наташа говорит, что так живут большинство финнов, это их стиль жизни, но от такой полудремы она, конечно, очень страдает. Хотя я не могу сказать, что она разухабистая или очень веселая дама, любящая бурные вечеринки. Нет, она достаточно аскетичный человек. Но, видимо, аскетизм Финляндии настолько велик по сравнению с ее сдержанностью, что даже ей там несладко.
Я был очень рад тому, что, когда Максиму исполнилось восемнадцать, он познакомился с моей Наташей и у них наладился отличный контакт, как у хороших приятелей, и все свои каникулы он проводил в Москве. Мы живем вместе либо в городе, либо на даче. Забавно, что он открывает для нас Москву. Стараясь ему что-то показать, мы выясняем, что сами там никогда не были. А Максим нас буквально подвигает на открытия. Например, вместе с ним мы первый раз в жизни посетили в России «Макдоналдс». Это оказалось довольно интересно, а кое-что даже вкусно. С ним мы ходим по театрам, что себе редко можем позволить, все времени не хватает.
Сын внес в нашу жизнь некоторое разнообразие, хотя привнес и много проблем, наверное, закономерных, но от этого не более легких. Есть такая аксиома, что мальчик, которого женщина воспитывала одна, в большинстве своем вырастает несколько изнеженным и избалованным. Нет рядом мужской руки, а у Максима она появилась слишком поздно. Он тоже избалован, эгоистичен, недостаточно решителен, кто-то за него должен определять его путь. И я с удивлением вижу, как даже в его краткосрочные приезды моя Наташа в Максима вливает столько энергии, столько делового оптимизма, столько будущей перспективности, что он начинает просыпаться. Начинает соображать, что действительно нужно самому за что-то браться.
Его профессия – военный врач. Лев Константинович Овчинников был бы рад, если б знал, кем стал его внук. В какой-то степени Максим пошел по его стопам. Как и все родители мальчишек, я сильно волновался, что Максим офицер. Нет ничего хуже, когда твой сын – призывник или выпускник, а в стране развиваются такие события. И совсем не легче, когда твой сын молодой военный врач, еще салага, но его в любую секунду могут послать в горячую точку.
Мы познакомили его с врачами, которые практикуют в Москве, в том числе и с профессором Архиповым. Сергей Васильевич работал в ЦИТО заместителем Миронова, а сейчас заведующий отделением травматологии в Боткинской больнице. В академии не учат выбирать себе специальность. Сам должен определиться. И вот в один из приездов Максим заявил, что хочет посвятить себя травматологии. Выбор хороший, мне нравится. Мой профессиональный эгоизм удовлетворен. Наш друг Вася Кухар как-то сказал: «Я свою старость обеспечил». Я спрашиваю: «Каким образом?» «Да я женился на реаниматорше». Теперь и я могу так сказать, имея в виду собственного сына.
Весной 2000-го Максим закончил Военно-медицинскую академию в Санкт-Петербурге и сейчас специализируется в травматологии.
Когда наши пути с Наташей разошлись, я остался благодарен Юре Овчинникову за то, что он не влезал в наши отношения. Он смог понять мои доводы. Наш разговор про сложившуюся ситуацию получился достаточно коротким, но понятным обоим.
Я еще оставался в спорте, и он сделал один только вывод. «Ты что делаешь, – сказал в итоге Юра. – Развод – это значит – ты невыездной. Зачем ты себе яму копаешь?» В то время мне было наплевать, какой я стану – выездной или невыездной.
Бестемьянова тогда не была ни олимпийской чемпионкой, ни четырехкратной чемпионкой мира, и, естественно, содержание новой семьи сваливалось на мои мужские плечи. Юра был прав: я сильно рисковал, и прежде всего своей карьерой. К тому же отношение к нашему браку и у Татьяны Тарасовой оказалось более чем сложным. Она Наташе буквально заменила умершую маму и при этом много лет дружила с Юрой. Татьяна Анатольевна как бы подставила плечо, для того чтобы Наташа могла выжить, чтобы не сломалась, осталась в спорте. А потом, как у Татьяны Анатольевны часто бывает, она эту опеку распространила на всю оставшуюся Наташину жизнь. Она считала, что наше желание сойтись в семью – ужасно, оно приведет нас обоих к краху и нужно срочно наставлять людей на путь истинный. И Татьяна Анатольевна решила применить всю свою немалую инициативу, чтобы заставить нас одуматься. Так мы с ней немножко разошлись во мнениях и взглядах на нашу с Наташей жизнь.Всего лишь одна победа
Я хорошо помню тот единственный для меня чемпионат. Состоялся он в Австрии, в Инсбруке. Там я стал чемпионом Европы. На слуху имена фигуристов, которые, как правило, выигрывали много чемпионатов, я же всего один, поэтому мой чемпионат запомнился на всю жизнь.
Юру тогда со мной в Инсбрук не послали. Он нечасто со мною на соревнования за границу выезжал, потому что, как я уже говорил, считался не шибко выездным, наверное, ему аукались его «сомнительные» личные знакомства и прежде всего дружба с Михаилом Барышниковым. Дурость несусветная. Но мне такое положение, конечно, доставляло много лишних хлопот. Какой бы ни был опытный спортсмен, когда тренер рядом – это большое подспорье. В Инсбрук со мной послали чемпиона мира Сережу Волкова, он работал в отделе фигурного катания Спорткомитета страны. Волков меня выводил на старт, Волков меня готовил, опекал, настраивал. И тут я отвлекусь на совсем иную тему, но она возникла неслучайно…
На церемонии прощания с Сережей (он умер совсем молодым от неизлечимой болезни), которая проходила на стадионе «Динамо», присутствовали Анна Ильинична Синилкина и чиновники из Госкомспорта, всего человек пять. Начались траурные речи… Они не всегда, но часто идиотские, но здесь было нечто особенное. Начинает первый говорить – и сразу же: «Мы скорбим о безвременном уходе Сергея Волкова, нашего чемпиона мира». И дальше традиционное: «Земля тебе пухом». Второй: «Ушел наш первый чемпион мира по фигурному катанию. У него мениски были стерты, он на костылях на чемпионат приехал и тем не менее для страны выиграл медаль…» Третий: «Я хочу сказать, каким мужеством обладал Сережа, который выиграл чемпионат мира».
Стоит передо мной гроб, в нем молодой еще человек, и все, кроме как про этот проклятый чемпионат мира, который он выиграл, ничего о нем сказать не могут. Никто из них не знал, что Сережа мечтал летать на истребителях. У него в Ростове дядя служил в авиационном полку. Его чуть не уволили из армии, когда он разрешил Сереже одному подняться в воздух на истребителе. Сережа ведь учился летному делу, набрал много прыжков с парашютом, собрал какие-то дипломы, читал книжки про авиацию. Он так хотел стать летчиком, но фигурное катание подавило эту мечту. Человек мечтал летать!.. И тогда я сказал: «Ребята, может, нас Сережа не слышит, а может, и слышит, хочу, чтобы вы знали, он всю жизнь стремился в небо. К несчастью, он сейчас улетел от нас. Но, может быть, в этом ужасе и мраке хотя бы какая-то частица его мечты сбылась». На меня посмотрели как на человека, который пляшет на крышке гроба. Полагалось говорить исключительно про его чемпионство…
К чему я это рассказал? Я помню, как Серега пришел ко мне тогда в раздевалку. Он ведь знал, что такое стать чемпионом, знал, как трудно дается это звание, как воспринимается победа в первые секунды. Потом происходит что-то совсем иное, начинаешь в беседах фантазировать, придумывать, додумывать, а может, и осмыслять, что произошло. Но первое состояние ни с чем не сравнится! Он вбегает ко мне в раздевалку: «Ты чемпион!» И у него слезы текут. У мужика, который мечтал стать летчиком! Волков – олицетворение мужской силы, мужской дружбы, мужской верности. И у него слезы. Разве можно такое забыть, разве много людей, которые могли так тебе сопереживать? К сожалению, мало таких, кто готов разделить с тобой не горе, а счастье. В беде помочь многие готовы, а вот радоваться чужому успеху – надо иметь большое сердце…
Что касается самого чемпионата, там все проходило на жутких нервах, и до последней секунды я не знал, чем все закончится: я мог быть и первым, мог стать третьим или пятым. На старт произвольной программы я вышел первым сразу после разминки, откатался, и потом уже ничего от меня не зависело.
Первый раз в своей жизни я прокатал программу технически без сучка и задоринки. Исполнил все пять тройных прыжков, тогда это считалось гроссмейстерским набором. Чисто сделал все каскады и все дорожки. При этом я катался абсолютно осмысленно. Совершенно отстраненно я играл свою партию под музыку Рика Вейкмана к мюзиклу «Король Артур и рыцари Круглого стола». И от хореографии, и от постановки я получал наслаждение. Видимо, мое удовольствие передавалось не только зрителям, но и судьям. К тому же в этой программе у меня присутствовали кое-какие «примочки», придуманные специально для судей. Я то вроде снежки бросал, то делал вид, что жонглирую. Прошло много лет, и не очень я сейчас в деталях помню ту мою чемпионскую программу, но не могу забыть, как смеялись судьи, сидя за своими пультами.
Узнав оценки, я почти сразу вышел на улицу. Не мог находиться во Дворце, в помещении. Я вышел и что-то пел все время. А там вокруг зимнего стадиона горы сплошные, и фантастический вечерний воздух. Он кажется вдвойне чище и прозрачнее после того, как надышишься в коридоре смесью, пропитанной соляркой от «замбони» (машина, которая заливает лед). Я гулял и гулял около Дворца. Рядом стояли телевизионные автобусы, через которые шла трансляция. В их открытые двери я видел в темноте, внутри салона, светящиеся мониторы, слышал голос диктора, объявляющего оценки. Я пел, пел, чтобы не слышать объявленных баллов. Из автобусов высовывались техники, думали, псих какой-то бродит. Причем я же не переодевался, а бродил на фоне альпийских гор в том самом костюме, в котором катался. Представьте себе, что они обо мне думали: ходит какой-то чокнутый и поет русские песни. Наконец, я вернулся в раздевалку, сел, качаюсь, тут и Сережка вбегает…
Слава Токарев
Игорь. Станислав Николаевич Токарев – журналист, которого я воспринимал не как корреспондента, освещающего какое-то спортивное событие, а как человека, отметившего во мне некие литературные данные. Он помогал и заставлял постоянно их развивать, а не хранить их, как военную тайну.
Мне кажется, он оценивал все, что я делал на льду, безоговорочно со знаком плюс, вне зависимости от того, какое место я занимал на соревнованиях. Большей удачей становилась моя новая программа или меньшей, Станислав Николаевич всегда пытался найти лучшее в каждой моей работе. Я не хочу обижать никого из тех, кто писал о фигурном катании, но он первый, кто делал это со знанием предмета. Часто можно слышать разговоры о том, что такое фигурное катание: спорт или искусство? Так вот Токарев писал о фигурном катании как об искусстве. Поэтому его заметки были не спортивным отчетом, а тоже маленьким произведением искусства. Может, оттого спортивным функционерам материалы Токарева было неприятно читать. И что немаловажно, ничьим другом он не был: ни другом Жука, ни другом Чайковской.