Парад Победы
Шрифт:
В заключение своей речи Сталин подчеркнул: «Товарищи! Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом. Вместе с Красной Армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции на войну с напавшим врагом. Поднимутся миллионные массы нашего народа. Трудящиеся Москвы и Ленинграда уже приступили к созданию многотысячного народного ополчения на поддержку Красной Армии. В каждом городе, которому угрожает опасность нашествия врага, мы должны создавать такое народное ополчение, поднять на борьбу всех трудящихся, чтобы своей грудью защищать свою свободу, свою честь, свою Родину — в нашей Отечественной войне с германским фашизмом. В целях быстрой мобилизации всех сил народов СССР, для проведения отпора врагу, вероломно напавшему на нашу Родину, создан
Эти священные исторические слова Сталина явились не только анализом обстановки с определением конкретных задач и ответом на многие вопросы нашего [63]народа и народов мира. Но эти слова были и пророческими — они показали, чем все кончится для гитлеровской Германии и что надо сделать для скорейшего ее разгрома. И все это сбылось.
С началом войны наши с отцом отношения коренным образом изменились. Они всегда были очень добрыми, по-родственному близкими, теплыми, хотя его нельзя отнести к сентиментальным людям. В его характере было много строгости, много категоричности, но обязательности — тоже много. В свободные часы, а они выпадали редко, отец любил вспоминать прошлое: переоценивал события, строил планы, заглядывая вперед; активно втягивал нас всех в эти разговоры. А вот рассуждений, касавшихся настоящего, не одобрял. И мне, достаточно деликатно, давал понять: нецелесообразно анализировать, оценивать дела и события сегодняшнего дня, тем паче оценивать какие-либо личности.
Тогда я не задумывался — почему? Сейчас могу предполагать, что отец был обеспокоен общей обстановкой, созданной в стране во второй половине тридцатых годов органами НКВД. Злые люди, карьеристы и откровенные наши враги, желая кого-либо опорочить, строчили клеветнические доносы, а они уже становились основанием для ареста. Отец это знал по себе. Нельзя давать повода. Даже малейшего. Поэтому лучше избегать разговоров о происходящем сегодня.
Но вот пришла война. И отец, судя по всему, изменил своему правилу: рассуждал широко, открыто высказывал свое мнение. Конечно, отец был настоящим патриотом, он и мысли не допускал о поражении и был уверен в нашей победе. Отцовские суждения о положении на фронте никогда не были сиюминутной реакцией на событие. Он по крупицам собирал факты, привлекал объективные выкладки с красноречивыми цифрами, анализировал весь материал, а я потом [64]удивлялся! До чего же точен и убедителен его анализ и аргументирован его прогноз.
Слушая отца, я понимал, какие силы привели Гитлера к власти, на кого он опирался, благодаря чему удалось подорвать влияние Тельмана и его партии — весьма серьезной силы в тридцатые годы, и почему так легко «легла» под фюрера Европа.
Я не спрашивал, но чувствовал — обо всем этом он говорит не только со мной, но и у себя на заводе… С признательностью вспоминаю те долгие серьезные беседы «на равных». Видно, он понимал, что в ближайшее время сына призовут и направят в действующую армию. Отец готовил меня к этому. От крупных государственных проблем он вдруг переходил к взаимоотношениям в солдатской среде, в «военной семье», как он говорил; к предстоящим боям, выполнению боевых задач, «самосохранению». Особое внимание уделял взаимовыручке, поддержке товарища, когда тот в беде. Кажется, и теперь я слышу его мягкий голос: «Нет ничего выше, чем спасение товарища в бою и выполнение боевой задачи».
Я знал: в его сердце навсегда осталась благодарность к тем, кто спас ему жизнь, оказав медицинскую помощь при ранении…
Прошло полтора месяца войны. 5 августа нас, вчерашних школьников, привели к военной присяге. Было это в Армавирском горвоенкомате. Не стану говорить о «торжественности момента» — чего не было, того
В тот же день вывезли за город, к месту строительства железнодорожной ветки. Здесь нас встретили прорабы. Один из них, Степан Степанович, быстро сориентировал отряд. Мы должны построить 200 метров железнодорожного полотна — это «наша» [65]часть. Он ознакомил нас с предстоящей работой, распорядком дня, объяснил, где брать рабочий инвентарь, разбил нас на бригады. Мы таскали на носилках песчано-гравийную смесь с платформ, укладывали шпалы, накатывали рельсы, закрепляя их «костылями». Рельсы подавали на платформе, а мы с торца стаскивали их и волоком, по-бурлацки, доставляли на место.
Работа была тяжелая, напряженная. Вставали в пять утра, в шесть выходили из дома, а еще два часа требовалось, чтобы добраться до нужного места… Ровно через двадцать дней задание было выполнено. Нам выдали по пятьдесят рублей. То были наши первые трудовые деньги. Честно сказать, ребята не понимали, почему заплатили. Ведь война! А раз так, мы и без денег должны делать все необходимое.
Потом был небольшой митинг. Руководители поблагодарили нас за труд, сказали, что каждый уже внес свой вклад в разгром врага. Выступил капитан из горвоенкомата — через три дня нам надлежит туда явиться. Все поняли: направят защищать Отечество. Что ж, присягу дали, значит, уже бойцы.
Прибыв домой, вручил родителям деньги и был несказанно горд: дескать, уже зарабатываю. Отец, конечно, поздравил труженика, а после ужина я объявил: на утро 28 августа назначен сбор в военкомате. Очевидно, будут отправлять. Все притихли, потом сразу засуетились. Отец начал перечислять, что надо с собой взять. Мачеха забеспокоилась — куда все необходимое сложить? В чемоданчик или рюкзак? Еще было время на сборы…
Ребята сбегали в военкомат, кое-что уточнили: прибыть мы должны 29 августа в 10 утра… С вещами. На окраину Армавира. Там будет ждать горвоенком.
Собирались в поле. Стоял указатель со стрелкой: «Пункт сбора и регистрации». А там же, на поле, разместилось [66]несколько столов с табличками — по алфавиту.
Где-то тоскливо играла гармонь. Мы с ребятами нашли нужный стол, зарегистрировались. Мне показали, где собирается третья рота. Там были почти все из нашей школы — и Борис Щитов, и Виталий Расторгуев… Ждали Николая Голубенке и Виталия Трой-но, но они не появились. Они призваны были позже, и их судьба сложилась иначе. Тройно был лейтенантом, командиром взвода, после тяжелого ранения демобилизовался; Голубенке стал фельдшером, старшим лейтенантом. Об этом я узнал уже после войны. С Виталием увиделся в 1946-м, а Николай прислал мне еще раньше письмо с фотографией из Австрии, где тогда служил. Кто-то дал ему мой адрес.
Третьей ротой призывников командовал лейтенант. Очевидно, из военкомата. Могучий, с квадратным лицом и широченными плечами. Он говорил мало, отрывисто. Вид имел озабоченный. Рядом крутился какой-то паренек — оказалось, из числа призывников, был у него ординарцем-посыльным. Звали паренька Олегом. Потом он станет любимцем ребят, поскольку приносил им не только письма, но и новости.
Ротный назначил из призывников себе заместителя, командиров взводов, их заместителей, командиров отделений. Я стал командиром третьего отделения первого взвода в нашей третьей роте. Опережая события, скажу — в военном училище тоже был в третьей роте, первом взводе и командовал третьим отделением. В училище мне присвоили первое воинское звание: в петлицах появились треугольники…
День призыва — навсегда в памяти. Это как бы стоп-кадр из числа самых первых военных, может, самый первый. Вот родители и сестренка, бледные, испуганные; даже тогдашнее чувство свое помню — это «давление неизвестности»; хочется быстрее разорвать [67]«гнетущую тянучку», отправиться по назначению. Всем будет легче! Отец все повторял, чтобы на станциях бросал письма домой, пусть самые короткие: жив-здоров, нахожусь там-то. Обещал. Леночка, сестра, постоянно поправляет мой «Ворошиловский стрелок», поглядывая при этом по сторонам — как реагируют на это окружающие? Ей шел десятый год.