Парад теней

Степанов Анатолий Яковлевич

— Лиза, — подтвердила Дарья. — Лиза Воронина. Елизавета Михайловна Воронина. Мне продолжать? — попросила разрешения и, увидев поспешный кивок Сырцова, продолжила, упрямо повторив начало: — Лиза появилась у меня в московской квартире года полтора тому назад. Не знаю как, но ей удалось устроиться в бригаду, которая делала у меня ремонт. — Дарья, видимо вспомнив свои претенциозные замашки, презрительно усмехнулась. — Так называемый евроремонт. Мне тогда как-то не жилось в обыкновенных комнатах с обыкновенной кухней и обыкновенным санузлом. Хотелось простора, утопленной в пол ванны, раздвижных дверей, бронзовых ручек и уютного для жопы итальянского унитаза. Нет, нет! — перебила себя она. — Не о том говорю, не о том! Все-таки известно, как попала Лиза в эту бригаду. Она была замечательный маляр — аккуратная, добросовестная, получавшая

удовольствие от своей работы. Такую всякий толковый строитель возьмет к себе в бригаду с радостью. Но в эту бригаду она устроилась специально, чтобы познакомиться со мной. Фаны бывают разные: одних просто заразила подростковая эпидемия, другим нравится кривляться на концертах, прыгая и хлопая в ладоши, третьи как бы присматриваются — а вдруг и мне удастся стать знаменитостью, четвертым искренне нравится, что и как поет их кумир. Лиза же просто обожала меня. Сначала издали, а потом, когда мы с ней познакомились, и вблизи, что бывает редко. Я до сих пор не разгадала секрета этого обожания. Ну ладно, если бы просто шизоидная девица, для которой такое обожание — в какой-то степени мания. Лиза была сдержанна, весьма и весьма не глупа, с хорошим юмором и, главное, с безусловной музыкальной одаренностью. Почти безупречный слух, хороший, низкий, правда не очень обработанный, голос. Ее путь — скорее всего, классический джаз. Но она хотела одного: быть похожей на меня во всем. Щебетать с мнимо беспомощными киксами, ходить, как я, одеваться, как я, гримироваться, как я. После окончания ремонта я предложила ей жить у меня, чтобы она пом огала мне по хозяйству, а я поднатаскала ее к к возможному дебюту. Здесь, на даче, была Берта, а в городе — Лиза.

— А где был Даниил? — осторожно поинтересовался Сырцов.

— О, Даник! — тихо воскликнула Дарья. — Он был удивительный человек. Он ценил некоторые мои песни, ему жутко нравилась моя манера держаться на эстраде, и ему казалось, что он безумно влюблен в меня. Ничего себе влюбленность! Он решился познакомиться со мной — он и до этого хотел познакомиться, но никак не мог решиться, — только тогда, когда понял, что новый мой шлягер — чушь и пошлятина.

Не знаю как, но он прорвался на концерте через заслон и сказал, глядя на меня влюбленными глазами, что мой новый шлягер — чушь и пошлятина. И я пригласила его к себе, чтобы он подробнее высказал мне все. Знаете, Жора, как бывает с наивными, застенчивыми, легкоранимыми людьми? Совершенно случайно они находят одно-единственное место, где могут быть самими собой. Вот мой дом и стал таким местом для Даника. И не моя это только заслуга, а наша с Лизой. Со мной-то делать ему что было? Молчаливо любоваться выдуманным им самим идеалом женственности? Занятие на две-три недели. А дальше? А дальше была Лиза, с которой ему легко и просто играть в веселые щенячьи игры. Честно признаюсь, мне не удавались музыкальные уроки с ней. Она упрямо хотела быть такой, как я. Вслух вроде бы соглашалась со мной, что надо иметь свое лицо, но потихоньку продолжала стремиться быть похожей на меня. Даник же легко стал ее наставником. Он незаметно поддерживал меня, он весело и так же незаметно делал из выпускницы строительного училища воспитанного человека, помогал ей ориентироваться в искусстве вообще, обаятельно и необидно отучал от плебейских манер и привычек, насмешками и подначками выбивал из ее речи неотвязный суржик. Вечерами мы втроем слушали хорошую музыку и разговаривали, разговаривали. Я почти совсем перестала ездить сюда, на дачу, потому что хорошо мне было только там, с ними. С радостью я замечала, что его выдуманная ко мне любовь ушла и остались только доброта и откровенность настоящих дружеских отношений. А тихая его нежность, незаметно для него самого, перешла на вечно задираемую им простушку Лизу. Господи, какие это были чудесные полгода! — Дарья опять заплакала. Крупные слезы покатились по спокойному, умиротворенному лицу. Дернулась вдруг:- Черт, где же носовой платок?! — Она оторвалась от подоконника и выбежала из салона. Вернулась через несколько минут. Умытая, со свежим носовым платком в руке. Села наконец на пуфик, натянула юбку на колени, посмотрела на Сырцова просительно и виновато.

— А потом? — потребовал он продолжения рассказа. Она задумалась, указательным пальцем нарисовала на паркете невидимый скрипичный ключ и решительно подняла голову.

— А потом у нас с Лизой случилась страшная ссора.

— Когда она случилась? — Сырцову нужны были точные детали.

— Месяца два тому назад, почти два. В первых числах марта. Я устала от ее упрямства и орала на нее, как бешеная. Я обзывала ее идиоткой, бессмысленной коровой, тупой дурой, которую ничему научить невозможно. Все-таки понадобился Дарье носовой платок. Она промокнула глаза и высморкалась. — Но не она идиотка и тупая дура, а я. Я! Я!

— Без эмоций, — предостерег Сырцов.

— В общем, во всем виновата я. Во всем, Жора.

— Ты не переживай, ты рассказывай.

— А что еще рассказывать?

— Как она ушла, что делала ты. Какое впечатление это произвело на Даниила.

— Как она ушла? — Нет, не могла она рассказывать сидя. Вернулась к подоконнику. — Как уходят после безобразных скандалов. Схватила свое пальтишко и — за дверь. Я на площадку выскочила, кричала, звала. Но тут уже кричи — не докричишься.

— Ушла и все? И больше ты ее не видела?

— Видела. Через два дня она забежала на минутку, вещи свои забрать. Исплаканная, нервная. Я у нее прощения просила. А она — у меня. Обнялись, ревели долго. Я умоляла ее остаться, но она ни в какую. И ушла. Навсегда.

— Что она сказала тебе на прощание? Не помнишь?

— Почему не помню, очень хорошо помню. Уже в дверях схватила мою руку, поцеловала и сказала: "Прости меня за все. За прошлое, настоящее и будущее".

— В тот раз ты и подарила ей красное пальто?

— Да. Еле уговорила взять. Оно сидело на ней лучше, чем на мне, и очень ей шло.

— А что же Даниил?

— Что Даниил, что Даниил? Огорчился страшно. Сначала вместе со мной ждал ее звонка — она обещала звонить иногда, но не дождался. И я не дождалась: она ни разу не позвонила. А потом Даник поклялся мне, что найдет ее. И искал.

— И нашел, — завершил ее рассказ Сырцов.

— Когда ты все понял? — быстро спросила Дарья. — Когда Костя рассказал тебе, что я, увидев все это по телевизору, закричала, что это мое пальто?

— Константин мне вообще ничего не рассказывал. А все понял я только сейчас. Но на всякий случай задам тебе еще несколько вопросов. Можно?

— Теперь все можно, — с горечью разрешила она.

— Кто, помимо тебя и Даниила, знал, что Лиза живет у тебя?

— Кто? — Она задумалась, уперлась ладонями в подоконник с такой силой, будто хотела сделать гимнастическое упражнение «угол», подумала и удивилась: — Миша, конечно. Он обязательно должен все знать и действительно все знает. Вот, пожалуй, и все!

— Берта была знакома с Лизой?

— Не больше, чем Ксения. Видела она Лизу два раза, когда мы заезжали на дачу.

Он поднялся с вертлявого табуретика, подошел к подоконнику, пристроился рядом с ней, достал из внутреннего кармана пиджака свернутый вчетверо лист бумаги и протянул ей.

— Здесь все песни, которые исполняла на стадионе Лиза. Можешь что-нибудь сказать по этому поводу? Прочти внимательно.

Под его строгим присмотром она прочла список от начала и до конца, вернула его Сырцову, закрыла глаза и с закрытыми глазами заговорила:

— Ничего не понимаю, ничего. — Распахнула глаза и требовательно на него посмотрела, осуждая неизвестно за что. — Здесь четыре песни, которые я записала для нового диска три недели тому назад. Они вроде бы есть, но в принципе их нет. Они существуют только на рабочей фонограмме.

— Как они оказались на Лизиной фанере?

— Не знаю. Скорее всего, их за бабки выкрали из студии.

— И так может быть.

— Нельзя, грешно быть не самим собой!

— О чем ты?

— Не о чем. О ком. О Лизе. Давай выпьем, Жора, а? — встрепенулась вдруг Дарья.

— Давай, — легко согласился он.

Дарья мигом обернулась: постучала внизу какими-то дверцами и явилась с подносом, на котором несла бутылку джина «Гордон», пластмассовую бутыль тоника, стаканы и, видимо, в спешке прихваченную початую пачку печенья. Выпивали на рояле. Отвинтив головку четырехгранной бутылки, Дарья привычно спросила:

— Пропорция?

— Пополам, — предложил Сырцов, и предложение было принято — сначала по полстакана джина, затем тоника до выпуклого мениска. По стакану, значит. Осторожно, боясь расплескать, Дарья подняла свой стакан:

— За упокой души невинно убиенных.

Подчеркнутой торжественности Сырцов не любил. Но куда же денешься? Выпили с русской неуемностью по стакану. До дна. Слегка отдышались, и тут же Дарья соорудила по второму. На этот раз предложил тост Сырцов:

— На брудершафт?