Параллельные миры лифтёра Сорокина
Шрифт:
– как-то тоже спрашивал себя мой любимый поэт Николай Заболоцкий.
Катя ещё спала, а я сидел на кухне, смотрел в окно на тополиную ветку, постоянно маячившую перед глазами, на облитую солнцем улицу Гастелло, на соседний – такой же, как наш,
Рассказ про любовь
– Привет, Каллистрат, что это ты в конце мая с лыжными палками разгуливаешь, или ты мне их на хранение принёс? Давай заходи быстрей, а то мой сосед может услышать нас и начнёт тебя уговаривать купить у него пистолет для самообороны. Тебе это надо?
– Не надо, – твёрдо сказал Сорокин, входя и поспешно закрывая за собой дверь. Потом, настороженно глядя на закрытую дверь в спальню, где в это время спала Катя, зашептал: – Только я тебя прошу, не называй ты меня по имени. Тебе, наверно, Васька проболтался. Я своё имя с детства ненавижу. Меня в деревне из-за него клистирной трубкой дразнили – я очень худой был в детстве – и «калом» называли, а это уже, сам понимаешь, ни в какие ворота не лезет.
– Извини, друг. Я не знал таких подробностей твоего трагического детства. Ладно, пошли на кухню кофейку попьём, а то ещё Катюху разбудим. Сегодня же суббота, она в этот день всегда отсыпается.
– Это не лыжные палки, – осторожно ставя их в угол и поглаживая, ласковым голосом проворковал Сорокин. – Они предназначены для шведской ходьбы. Я теперь всегда ею по утрам занимаюсь. Так она меня захватила, что уже месяц остановиться не могу, даже про Феодору Львовну стал забывать и, представь себе, ничего не могу с этим поделать, даже во сне снится, как я усваиваю сложнейшие приёмы этой ходьбы, прям фанатиком стал.
– И как же она на твоё фанатичное увлечение реагирует?
– Дуется, конечно, мол, мало ей внимания стал уделять. Собственно говоря, я поэтому к тебе и зашёл. Моя говорит: «Сходи к Сержу и возьми у него рассказы Чехова про любовь – для самообразования. Я, – говорит, – видела у него на книжной полке полное собрание сочинений Антона Павловича. Может, это тебе поможет вновь возбудиться и воспылать хоть какими-то чувствами ко мне, а то я с тобой обязательно разведусь, и дети без отца вырастут». Представляешь, что она мне – своему законному мужу – тайком высказывает, ну просто обескураживает меня!
– Почему Чехов её так заинтересовал? У нас много и других писателей имеется, например, Тургенев оригинально про любовь писал…
– Я тоже спросил её об этом, – перебил он меня, – а она, представляешь, что мне выдала? Чехов своими рассказами, говорит, пробудил у меня первое сексуальное чувство, а значит, и на тебя так же подействует. Видишь, какая тонкая и чувствительная натура у неё оказалась. Я уж хотел ей напомнить, что у меня это чувство далеко не первое, но потом передумал, а то начнёт выяснять, сколько их у меня было, – так ей всё и расскажи, как же, разбежался.
– Боюсь, что Чехов в данном случае плохой помощник, – удивился я высказыванию Феодоры Львовны. – У него самого-то с любовью не очень ладилось, и у творческих людей подобное встречается сплошь и рядом. Кроме всего прочего, в те времена любовь совсем другая была, и нам она не подходит, слишком много условностей тогда существовало, и потом, у Чехова очень мало по этому поводу написано.
– Что же мне делать? – разочарованно почесал затылок Сорокин. – Я не хочу терять Феодору Львовну – столько лет вместе, и детей жалко – два пацана у нас, и оба без футбола жить не могут. Ребята
– Знаешь какая идея мне сейчас в голову пришла, – не дослушав его семейную хронику, перебил я его. – А не написать ли мне самому рассказ о современной любви, меня давно подмывает это сделать, и ты сможешь им отчитаться перед своей любвеобильной супругой. Что ты мне на это скажешь?
– Откровенно говоря, мне такой поворот событий больше подходит. Это будет убойной отговоркой для меня и не помешает мне продолжать совершенствоваться в неимоверно сложной шведской ходьбе, – после этих слов он с нескрываемой любовью посмотрел на лыжные палки.
Мы ещё какое-то время сидели на кухне, пили кофе, о чём-то говорили, но я плохо вникал в суть разговора, охваченный мыслью о любовном рассказе. Мне он представлялся почти сказкой со счастливым концом, но обязательно в каких-то необычных современных формах, чтобы душа читающего улетала в небеса. Непомерно высокой и почти идеальной должна была быть любовь в моём рассказе. Вскоре обрадованный и успокоившийся Сорокин ушёл «несовершенной шведской ходьбой» в Сокольнический парк. Я же, поглощённый новой темой, рассеянно смотрел в окно и обдумывал начало рассказа. Всякая чепуха лезла в голову, и, как я ни старался, ничего стоящего не приходило. Передо мной на тополиной ветке, чуть покачивающейся за окном, сидел воробей и, вертя головой, как мне показалось, насмешливо посматривал на меня то одним, то другим глазом, словно бы говоря: «Ну что, съел! Любовную сказку он захотел состряпать, да ещё идеальную, да ещё со счастливым концом! Хрен тебе. Не то нынче время. Лучше эсэмэски пиши со смайликами – это и есть твоя современная высокая любовь».
– Вот ты понимаешь, воробей, как трудно в наше время писать про высокую любовь, – заговорил я с ним, обрадовавшись внезапному собеседнику, – даже начать трудно: будто и не любил никогда и не страдал от иссушающего и томительного чувства. Одно дело любить наяву, и совсем другое всё мистическое величие любви выразить на бумаге. Опять же – душа: как она откликается на материальную любовь? Ты знаешь? Ничего ты не знаешь. Может, для неё это является неизлечимой и гнетущей болезнью, и когда происходит плотская любовь, душа покидает тело и с содроганием смотрит со стороны на извивающиеся потные тела, которые сплелись в чувственной и сладостной истоме, но поделать она при этом ничего не может. Это выше её сил. Она только понимает, что подобная любовь – это только начало её развития, первая ступень – к дальнейшему и бесконечному совершенствованию. Кстати, сам-то ты, воробей, любил когда-нибудь по-настоящему, улетал в облака любовного экстаза и дальше – в космические дали, где твоя душа светилась от невыразимого и всепоглощающего чувства и небесного счастья, или только и знаешь что чирикать и за другими подглядывать?
Воробей перестал вертеть головой, замер, словно давая понять, что уловил мою мысль, глаза его затуманились, видимо, воробьиной любовью, и, томно чирикнув напоследок, он улетел, оставив после себя пустую, чуть качнувшуюся ветку «Словно символ завершения любви», – почему-то подумалось мне.
Внезапно с улицы послышались ритмичные удары – это старуха выходит на соседний балкон уже с самого начала весны и привычно возвещает мир о своём пробуждении ударами суковатой палки по железной балконной ограде. Она совершает это, можно сказать, ритуальное действие с каменным лицом и глядя в одну точку, словно отдаёт дань какому-то своему божеству, которому она беспрекословно подчиняется и которого видит только она одна. Мистическое действо продолжается несколько минут, после чего с чувством полностью исполненного долга старуха разворачивается и всё с тем же каменным выражением лица покидает балкон до следующего сеанса, который может начаться в любое время суток. Видимо, всё зависит от приказов невидимого божества.