Паралогии
Шрифт:
Широкий спектр постмодернистских приемов, нарушающих литературную конвенцию (в том числе и модернистскую) и создающих эффект хаотичной формы, разворачивает Б. Мак-Хейл. На уровне композиции (помимо уже названных приемов) он считает важнейшими новшествами нарративы и сюжеты, подрывающие в процессе развития собственные основания и конвенции. Ярким примером такого нарратива в русской литературе является «Голубое сало» В. Сорокина, где финал делает логически невозможным начало романа (см. об этом в гл. 11). Аналогичный прием в кино использован, например, в фильмах «Memento» (2000) Кристофера Нолана и «12 обезьян» («Twelve Monkeys», 2001) Терри Гиллиама.
Показательны для постмодернистской «бесформенности» и текстовые структуры, организованные по принципу «сада расходящихся тропок» («62: модель для сборки» Хулио Кортасара, «Однажды зимней ночью путник» Итало Кальвино, «Бледный огонь» В. Набокова, «Бесконечный тупик» Д. Галковского и др.). Композиция таких произведений может быть описана как бесконечно варьирующиеся ряды повторений одной и той же коллизии.
До некоторой степени подобные сочинения напоминают средневековую восточную прозу, основанную на бесконечном нанизывании повествований, связанных «рамочными» нарративными конструкциями. В самом, пожалуй, известном произведении такого рода — собрании арабских сказок «1001 ночь» — использован сюжетный ход, предвосхищающий одну из главных эстетических проблем описываемого типа произведений в постмодернизме. Шехерезада среди прочих сказок рассказывает шаху свою собственную историю, создавая тем самым неразрешимый парадокс: как целое может быть собственным фрагментом? Аналогичные приемы, подрывающие линейность повествования и превращающие текст в своего рода уроборос (змею, пожирающую саму себя), так или иначе использованы и в «Пушкинском доме» Битова, и в «Между собакой и волком» Саши Соколова, и в финале поэмы «Москва — Петушки». Близкие по смыслу композиционные построения нередко встречаются у Владимира Шарова (особенно показательны в этом отношении его романы «Репетиции», «До и во время», «Воскрешение Лазаря»), Естественно смотрятся в этом контексте и «обманки» (trompe-l’oeil) [80] ,
80
Об истории этого приема в русском модернизме см.: Бурини С.Trompel’oeil-обманка: иллюзия или мистификация? // Russian Literature. 1999. Vol. XLV. P. 1–13.
Постмодернистский текст… склонен поощрять «обманки», намеренно вводящие читателя в заблуждение, заставляющие принимать вымышленный, вторичный мир, в качестве первичного, постигаемого мира. Как правило, такие сознательные «мистификации» сопровождаются «демистификациями», в которых открывается подлинный онтологический статус предполагаемой «реальности», и соответственно обнажается вся онтологическая структура [81] .
Русский постмодернизм предоставляет множественные примеры «обманок». Авторы 1970–1980-х годов во многом ориентировались при создании такого рода эффектов на традицию, заданную Набоковым: композиции некоторых его романов основаны именно на таком приеме (из русских следует назвать «Отчаяние», из англоязычных — «Подлинную жизнь Себастьяна Найта», «Бледный огонь» и «Лолиту»; подробнее о структуре «Лолиты» будет сказано в гл. 5). В качестве наиболее показательных примеров можно указать на псевдоавтобиографизм прозы Довлатова, его постоянные пересочинения собственной биографии и событий из жизни реальных, здравствовавших на момент публикации текста друзей и знакомых; смешение компьютерных игр и «реальности» в раннем рассказе Пелевина «Принц Госплана»; обсценную «оговорку» персонажа «Нормы» Сорокина, нарушающую последовательность стилизации под произведения Тургенева и Бунина [82] ; сюжеты рассказов Татьяны Толстой, обязательно включающие в себя мистификацию, демистификацию, а затем и ре-мистификацию сюжетной темы («Река Оккервиль», «Петерс», «Факир» и др. [83] ). На постоянных смещениях границы между историческим фактом и вымыслом строятся «фандоринские» романы Б. Акунина, в которых постмодернистская «обманка» превращается в ядро детективной интриги [84] .
81
McHale Brian.Postmodernist Fiction. N. Y.; London: Methuen, 1987. P. 115–116.
82
«— Ну, ничего, нормальный рассказ… — Нормальный? — Ага. Понравился. — Ну, я рад… — Только вот это, я не пойму… — Что? — Ну, там, в середине, мат был какой-то… — Аааа… — Там что-то, блядь, не могу и так далее. Непонятно. — Ну, это просто случайно. Вырвалось. — Как? — Ну так… Знаешь, разные там хлопоты, денег нет, жена, дети… — Аааа… — Это я, наверно, вычеркну» (Цит. по изд.: Сорокин В.Собр. соч.: В 2 т. М.: Ad Marginem, 1998. Т. 1. С. 148).
83
См. анализ этих рассказов в моей книге: Липовецкий М.Русский постмодернизм: Очерки исторической поэтики. Екатеринбург, 1997. С. 210–229.
84
Подробнее см. в гл. 16 этой книги.
Близок «обманке» прием, который Дэвид Лодж называет «коротким замыканием»: под ним имеются в виду неожиданное вторжение в условный мир повествования метаобъяснений автора или иные формы имитации прямого, «неопосредованного» авторского присутствия в тексте. Сам Лодж указывает на возникновение этого приема уже у Стерна и Сервантеса, нередок он и в модернистской прозе, но в постмодернизме «появляется настолько часто и в таком количестве, что [это] явно свидетельствует о возникновении нового феномена» [85] . В русской литературе наиболее интенсивно такой способ «хаотизации» формы разрабатывали Андрей Битов (показательно, например, интервью у Левы Одоевцева, взятое автором, в конце «Пушкинского дома», а особенно комментарии к роману под названием «Близкое ретро») и Евгений Попов [86] . Роль такого «короткого замыкания» играет и совпадение имени главного — погибающего по ходу действия! — героя с именем автора в «Москве — Петушках» (впоследствии «цитатно» использованное в романе Э. Лимонова «Это я, Эдичка»). Аналогичный эффект производит имя персонажа, отсылающее, насколько можно судить, к реальному и не слишком известному лицу, но представляемое как общеизвестное и не требующее объяснений, как если бы речь шла об общем знакомом автора и конкретного читателя. См., например, у Александра Еременко:
85
Lodge David.The Modes of Modern Writing: Metaphor, Metonymy, and the Typology of Modern Literature. Ithaca and London: Cornell University Press, 1977. P. 15.
86
Приведу характерную для его поэтики цитату: «Э-э, да это действительно выходит какой постмодернизм. Не хотелось бы… Ну это же чистый парафраз из „Мастера и Маргариты“ М. Булгакова, там, где про стихи поэта Ивана Бездомного! Ну нельзя же все-таки так буквально! Хотя… может быть, в рамках царящего повсюду „постмодернизма“ это и сойдет под шумок, как некая „центонность“…» ( Попов Е.Подлинная история «Зеленых музыкантов». М.: Вагриус, 1999. С. 330).
Или:
Привет тебе, блистательный Козлов!..Или:
В нем осталась дыра на том месте, где Колька Жадобин у ночного костра мне отлил из свинца пистолет…. [87]Благодаря этому приему, по мысли Лоджа, «реальный, исторически-конкретный автор становится на один уровень с его собственными вымышленными персонажами, в то же время обращая внимание на их общую фиктивность» [88] и тем самым проблематизируя онтологическую границу между «литературой» и «жизнью» [89] . Сходно, «как объединение слова и говорящего тела» [90] , понимал «литературу существования» и А. Гольдштейн, находивший ее прототипы у раннего Шкловского, поздних обэриутов, Антонена Арто и Варлама Шаламова и представивший в своей эссеистике блестящее осуществление пост- или позднемодернистской версии описанной им самим поэтики.
87
Блестящий пример «короткого замыкания», существенно влияющего на концепцию всего произведения, можно увидеть в фильме М. Найта Шьямалана «Неуязвимый» («Unbreakable», 2000). Главный герой картины Дэвид Дан (его играет Брюс Уиллис) постепенно убеждается в том, что наделен сверхъестественной силой. Одним из существенных «симптомов» его дара является способность опознавать преступника, лишь слегка прикоснувшись к нему. Однако при первой же попытке проверить эту способность на практике Дэвид ошибается, останавливая явно невинного человека. Эта ошибка никак не объясняется в фильме, но крайне характерна для понимания его внутренней логики: роль этого человека исполняет сам режиссер фильма, лицо которого на момент выхода фильма не было известно широкому зрителю. Хотя «короткое замыкание» имеет здесь скрытый характер, оно от этого не становится менее значимым. Режиссер неуязвим для персонажа, ибо принадлежит к другому уровню нарратива, но и персонаж становится неуязвимым, когда сознательно усваивает роль героя комиксов,сформированную в другом типе нарратива.
88
Lodge D.Idem. P. 15.
89
Основателями подобного рода поэтики в русской литературе, видимо, можно считать Алексея Ремизова (который регулярно публиковал пересказы своих «снов» с участием реальных людей, так что В. Ф. Ходасевич в беседе как-то запретил Ремизову впредь видеть его, Ходасевича, во сне в смешном виде) и обэриутов («Как я решил растрепать одну компанию» Д. Хармса, «домашние» стихотворения Н. Олейникова и пр.).
90
Гольдштейн А.Расставание с Нарциссом: Опыты поминальной риторики. М.: НЛО, 1997. С. 434.
Парадоксальным выражением постмодернистской «бесформенности» становится и чрезмерная, подчеркнутая сконструированность, искусственность текста. «Мы наблюдаем возвращение к искусственности… Искусственность в новом смысле в меньшей степени представляет собой не столько реализацию таланта и стиля, труда и элегантности, сколько признание того, что стихотворение или картина или спектакль сделаны— построены, придуманы…» — пишет М. Перлофф [91] . «Я всегда отчетливо воспринимал „Улисс“ как книгу, в которой модель открытого текста играет важнейшую роль: но при этом „Улисс“ чрезвычайно структурирован, у него железный каркас. В моей же книге [„Имя розы“] каркас настолько выпячен, что не может не возникнуть впечатления, будто он сделан из папье-маше. Подобно фасадам Лас-Вегаса, если требуется постмодернистская отсылка», — признается Умберто Эко [92] . В русском постмодернизме примеры такой выпяченной конструкции, подчеркивающей ее иллюзорный характер, можно найти в прозе Т. Толстой (роман «Кысь», в котором главы названы буквами дореформенного русского алфавита). Показательна и акцентированная интертекстуальность, как, например, в «Пушкинском доме», романах Б. Акунина, в сочинениях В. Сорокина «Роман» и «Сердца четырех» (да и в его цитатном стиле в целом), книгах Макса Фрая («Абсолютная книга», «Энциклопедия мифов»), в романе Анастасии Гостевой «Притон просветленных» (где текст сопровождается многочисленными цитатами из философских и оккультных книг, вынесенными на поля и комментирующими основное действие), а также в поэзии В. Кривулина и Е. Шварц, в сонетах (сама твердая форма сонета в современной культуре — цитатна) И. Бродского, Т. Кибирова, А. Еременко или в автокомментариях — внутри и вне стихотворений — В. Кальпиди и А. Парщикова [93] .
91
Perloff М.Radical Artifice: Writing Poetry in the Age of Media. Chicago: Univ. of Chicago Press, 1992. P. 27–28.
92
Rosso Stefano.A Correspondence on Postmodernism // Zeitgeist in Babel: The Postmodernist Controversy. Ed. by I. Hoesterey. Bloomington: Indiana University Press, 1991. P. 246.
93
См. издания таких автокомментариев: Кальпиди В.Ресницы. Челябинск: Автограф, 1997; Парщиков А.Заметки к «Сельскому кладбищу» // Новое литературное обозрение. 2005. № 76; Кибиров Т., Фальковский И.Утраченные аллюзии. Опыт авторизованного комментария к поэме «Лесная школа» // Philologica. 1997. № 4. С. 289–305; Жданов И., Шатуновский М.Диалог-комментарий пятнадцати стихотворений Ивана Жданова. М.: Изд-во Ун-та истории культур, 1997. См. также: Золотоносов М., Кононов Н.3/К, или Вивисекция. Книга протоколов. СПб.: Модерн, Инапресс, 2002.
Постмодернистская иллюзия хаотической бесформенности, безусловно, требует семантической интерпретации. Почему и зачем понадобилось постмодернистам разрушать телеологию повествования, путать читателей смешением текстовых и внетекстовых уровней, размывать рамки и громоздить фиктивные конструкции?
Фрагментарность и разного рода «бесформенные» структуры существовали и задолго до постмодернизма. Фрагментарность стала характерным элементом поэтики барокко (см., например, произведения Бальтазара Грасиана), а в романтизме она не только стала необходимым элементом новой эстетики, но и была концептуализирована (прежде всего братьями Фридрихом и Августом Шлегелями и Новалисом; ранее на эти темы размышлял Фридрих Шиллер, который в строгом смысле слова романтиком не был [94] ). Позднее фрагментарность получает широкое развитие в модернизме, в том числе и в русском (достаточно напомнить о поэтике В. Розанова, В. Шкловского, чуть позднее — Д. Хармса).
94
См., например: Вайнштейн О.Язык романтической мысли: О философском стиле Ф. Шлегеля и Новалиса. М.: РГГУ, 1994; McFarland Thomas.Romanticism and the Forms of Ruin: Wordsworth, Coleridge, and Modalities of Fragmentation. Princeton: Princeton University Press, 1981.
В барокко фрагментарность была означающим разрушительной силы времени, семиотическим эквивалентом смерти (именно это представление было раскрыто в известной книге Вальтера Беньямина «Происхождение немецкой барочной драмы» [1928], в которой барочная фрагментарность связывалась с культом руин [95] ). В романтизме фрагментарность и незавершенность парадоксально воплощали ностальгию по недостижимым и трансцендентным целостности, полноте и бесконечности. В модернизме разрыв линейных и логических связей служит утверждением автономности индивидуального сознания, творящего свой мир (и свой миф), следуя бессознательным импульсам, а не общепринятой логике. В отличие от всех перечисленных выше эстетических систем постмодернистская фрагментарность, «помня» о барочной, романтической и модернистской семантике приема, свидетельствует о коллапсе «метанарративов», создающих более или менее универсальные эпистемологические и коммуникативные рамки. Связность текста невозможна или условна (вернее, фиктивна), потому что модерные дискурсы «связности» — прежде всего просветительский дискурс одновременного и взаимообусловленного прогресса общества, познания и индивидуума — в ситуации постмодерна воспринимаются как руины, не поддающиеся восстановлению. Более того, в широком смысле языковая игра, которая выдвигается на первый план в «бесформенных» структурах, яснее всего свидетельствует о кризисе системы трансцендентальных означаемых, о «провале центра»:
95
См.: Buci-Glucksmann Christine.Baroque Reason: The Aesthetics of Modernity / Transl. by Patrick Camiller, with an introduction by Bryan S. Turner. L.; Thousand Oaks, Calif.: Sage Publications, 1994. P. 69.
…Можно определить несводимость к целостности и по-другому: уже не под знаком приписанного к эмпиризму понятия конечности, а под знаком игры. Итог тогда не имеет более смысла уже не из-за того, что бесконечность какого-то поля не может быть охвачена конечным взглядом или конечным дискурсом, а потому, что природа этого поля — то есть язык, притом конечный, исключает итоговую целостность: это поле на самом деле — поле игры,то есть бесконечных подстановок в замкнутости некоего конечного множества. Это поле дозволяет подобные бесконечные подстановки только потому, что оно конечно, то есть вместо того, чтобы… быть неисчерпаемым, вместо того, чтобы быть слишком большим, ему чего-то не хватает, а именно — центра, который останавливает и обосновывает игру подстановок [96] .
96
Деррида Ж.Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук // Деррида Ж. Письмо и различие / Пер. с фр. под ред. В. Лапицкого. СПб.: Академический проект, 2000. С. 364.
Линда Хатчин, автор нескольких фундаментальных книг по поэтике постмодернизма, считает, что в постмодернизме утрачивает свое значение «знакомое гуманистическое разделение искусства и жизни (или человеческого воображения и порядка, противопоставленных хаосу и беспорядку). Противоречивое искусство постмодернизма по-прежнему устанавливает эстетический порядок, но использует его для того, чтобы демистифицировать наш каждодневный процесс структурирования хаоса…» [97] . Логика этой демистификации во многом конкретизирует описанный Ж.-Ф. Лиотаром кризис метанарративов [98] : по мнению Хатчин, постмодернизм не декларирует капитуляцию любого культурного порядка, а говорит, что «в нашем мире существуют всевозможные порядки и системы — и что мысоздаем их все. В этом — их оправдание и их ограниченность. Порядки не существуют как данность, готовая, универсальная, вечная; они представляют собой интеллектуальные конструкты…» [99] . Вместе с тем исследовательница не согласна с Аланом Уайльдом, утверждавшим, что если в модернизме мир изображается сломанным, но поддающимся ремонту, то постмодернизм исходит из непоправимости и невосстановимости мирового порядка [100] : постмодернизм, с одной стороны, подрывает всякие попытки «ремонта», доказывая, что все символические порядки репрессивны, поскольку производны либо от метанарративов (Лиотар), либо от замещающих их отсутствие массмедийных симулякров (Бодрийяр) [101] . С другой стороны, постмодернизм отказывается от типичного для модернизма восприятия письма и творчества в целом как «гуманистического противостояния хаосу».
97
Hutcheon Linda.A Poetics of Postmodernism: History, Theory, Fiction. New York; London: Routledge, 1988. P. 7.
98
См.: Лuomap Ж.-Ф.Состояние постмодерна / Пер. Н. А. Шматко. М.; СПб.: Институт экспериментальной социологии; Алетейя, 1998.
99
Hutcheon Linda.A Poetics of Postmodernism… P. 43. Практически такое же понимание коллизии «порядок/хаос» звучит в словах У. Эко по поводу «Имени розы»: «игра между видимостью порядка и подозрением о том, что никакого порядка не существует, или скорее (как говорит мой герой), что существует множество различных видов порядка и что надо перепробовать их все для того, чтобы достичь какого-нибудь (врёменного) решения» (Цит. по: Rosso S.Op. cit. P. 247).
100
Wilde Alan.Horizons of Assent: Modernism, Postmodernism, and the Ironic Imagination. Baltimore; L.: The John Hopkins University Press, 1981. P. 131.
101
См., например: Baudrillard Jean.The Precession of Simulacra // Postmodernism: A Reader / Ed. by Joseph Natoli and Linda Hutcheon. Albany: SUNY Press, 1993. P. 342–375.