Паранойя
Шрифт:
Микрофон 4
Лиса. Да замолчи ж ты, медведина!
Наблюдаемые спешно одеваются и покидают объект. Гоголь напоследок кричит: «Не скучайте, товарищ офицер!»
Протокол аудиодокументирования объекта «Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 4 октября
Мл. лейтенант МГБ Геворкян А. М.
Появившись на объекте в 16.00 (дверь открыл ключом), Гоголь что-то долго делал на кухне: судя по характеру звуков, готовил ужин. Лиса появилась в 19.30, они прошли на микрофон 3, кушали. После ужина уединились в спальне (микрофон 1), где занимались любовью. После этого вели разговоры личного, интимного характера либо говорили о вещах, не имеющих информативной ценности и отношения к текущей общественно-политической ситуации. В частности, вспоминали детство. Ввиду отсутствия мотивов для документирования этих сведений, эти разговоры, интересные только им двоим, опускаются. После этого объекты заснули и спали всю ночь на объекте. В 08.35 Гоголь проснулся, чем-то гремел на кухне, затем, зайдя на секунду в спальню к Лисе, покинул объект, не разбудив ее. Лиса ушла с объекта в 10.30.
Протокол возвращен в управление аудирования с резолюцией «повторн. аудиодекриптация».
Повторную расшифровку аудирования объекта «Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7» от 4 октября выполнил ст. оп. уп. Цупик Е. П.
Гоголь встретил Лису на микрофоне 2 словами: «Курица в ананасах там». После еды пошли на микрофон 1, где наблюдаемые ок. 1 часа издавали звуки страстного, животного происхождения. Разговор завел Гоголь.
Гоголь. Расскажи мне про детство.
Лиса. Я выросла в городе Кобрине, осененном колесом обозрения. Это была главная постройка Кобрина, колесо возвышалось над ним, как ратуша над стареньким европейским городком, и у меня до сих пор ощущение, что жизнь в Кобрине неким тайным образом регулировалась с этого колеса, рисовавшегося на закатах мрачным паучьим силуэтом. В Кобрине я закончила среднюю школу и уехала поступать в город Минск. Там мое детство закончилось.
Гоголь. Я ведь не анкету у тебя спрашиваю. Скажи, что ярче всего помнишь из детства? Какой образ приходит в голову при слове «детство»?
Лиса (после долгого молчания). Наш дом был деревянным, трехэтажным, на пять семей: такие строили сразу после войны. Он гнездился в зарослях шиповника, и перед ним была лужайка с малюсенькими розами, бабушка их поливала и подрезала. Я там однажды видела настоящего ежа: он бежал трусцой, как собака, и настолько не вязался с картинкой ежа в букваре, что я уже тогда заподозрила, что взрослый мир – сплошное вранье.
Гоголь. Что детский мир, придуманный взрослыми, вранье, ты хочешь сказать?
Лиса. Нет. Именно взрослый мир вранье, а не детский. К детскому миру у меня до сих пор никаких претензий нет. Дом был на глиняном обрыве, внизу – овраг с пересохшим ручьем, овраг, поросший такой пекучей крапивой… Однажды в овраге появился старый автобус, с которого буквально за ночь сняли все полезное: колеса, двигатель, радиатор. Осталась только кабина с рулем и кучей кнопок. Я буквально переселилась в него. Я помню, что дверь открывалась таким рычагом, до которого я едва доставала, а по центру приборной доски был огромный, с мое лицо, спидометр, стрелка которого двигалась по мере того, как я разгонялась. Теперь уже не вспомню, удавалось ли мне на нем взлететь… Я возила на автобусе совсем немного людей: старого пенсионера-соседа, который все время ходил в коричневом костюме, прямой, добрый, да таким и умер. Папу с мамой, которых я уже тогда толком не помнила. Девочку из соседнего дома, которая не могла ходить – у нее было что-то с ногами. И она сидела у окна и постоянно смотрела вниз, а я срывала розы и выкладывала перед ее глазами слова: «папа», «мама» – два парных слога, которых у меня никогда не было.
На приборной доске было два круглых, выпуклых индикатора зеленого и красного цвета. Когда солнце попадало на них, они загорались таким рубиновым, таким изумрудным оттенками, которые я позже видела лишь у Шагала. Перезимовав, автобус провалился крышей, в нем стало мокро и неуютно, к тому же кто-то свинтил руль, просто ради прихоти, – он валялся рядом, беспомощный, как сбитое машиной животное. Я еще некоторое время ездила, но это давалось все сложней, воображение как будто закостенело, и переключатели теперь не загорались драгоценным сиянием, да и в спидометре кто-то разбил стекло и вытащил стрелку. Взрослый мир, с настоящими машинами и полетами, оказался полной фальшивкой… Твой ход.
Гоголь. Рассказать тебе о детстве?
Лиса. Что первое приходит тебе в голову при этом слове: «детство»?
Гоголь. Дай подумать. Чернильная синева ночи…
Лиса. Чернильная синева? Это как?
Гоголь. Это как взгляд в чернильницу на просвет.
Лиса. Чернильница. Это бутылка с плодово-ягодным вином? Краситель для принтера? Метафора немножко скисла. Ее прибил прогресс!
Гоголь. Хорошо, темно-синяя, похожая на окантовку ярлычка Internet Explorer синева ночи…
Лиса. Ладно, хватит дурачиться. Я не буду перебивать.
Гоголь. Чернильная чернота ночи, с хрусталем созвездий над головой, и мама, огромная, теплая мама подставляет горячий, живой сосок, наполненный сонным молоком, но сосок еще нужно нащупать среди покрывшегося ледяной коркой, заиндевевшего меха. Тыкаешься в него своим влажным носом, и сгораешь от нетерпения, и мерзнешь, и дрожишь. Чуть позже – ныряние в полынью, трепетные вздрагивания враз перекушенной рыбины во рту, фосфоресцирующее, как будто на компьютере нарисованное, полярное сияние над головой, и главное – осознание того, что, какой бы долгой ни была жизнь, рыба в океане и мерцание сияния над головой не кончатся никогда… Блин, ну что ты делаешь!
Лиса. Анатолий Невинский: родился в семье полярных медведей, а общению с дамами учился в Институте картофелеводства, но я ведь с тобой серьезно! Я была с тобой искренна! Искрометно искренна!
Гоголь. А я тебя не скидывал с кровати.
Лиса. Давай рассказывай, медведь. И без дурашеств! Ну, серьезно!
Гоголь. Солнечный зайчик на огромных досках пола. Сонный полдень, мама готовит на кухне, а дома – такая тишина, что слышно, как трутся друг о друга пылинки в луче света. Хотя нет, не трутся, скорей – сталкиваются с едва слышным стеклянным звоном. Я лежу в солнечном пятне на полу, полностью в него поместившийся, закомпонованный, заключенный в него. Закрываешь глаза и видишь изнанку собственных век – ярко-красное марсианское марево в бесформенных радужных пятнах. Я, наверное, играл тогда в каких-нибудь солдатиков, но все ушло: остался только яркий, теплый, но не горячий свет, обнимающий меня на полу. Сейчас, пожалуй, для меня этот образ наполнен почти религиозным смыслом: я и солнце. Солнце не изменилось, даже доски пола все на своем прежнем месте, но эта детская открытость новому, не нуждающемуся в интерпретации, – ушла. Условно говоря, мне не лежать больше в том пятне света, не лежать с теми же мыслями, теми же сказочными замками, рисовавшимися в оранжевых облаках внутренней поверхности век.