Паранойя
Шрифт:
Лиса. Мальчик мой. Ты такой грустный. Такой пугающе грустный. Ты таким никогда не бываешь. Что-то случилось?
Гоголь. Ничего. Не надо.
Лиса. Что такое? Ведь все хорошо.
Гоголь. Ты никогда не думала, что вот эта красота, которая у нас есть, красота, которой не знает никто, кроме нас, – что она обречена? Что она… Она, как ребенок с врожденным пороком сердца, растет, веселится, не знает?
Лиса. Милый, у нас все может быть хорошо. Мы женимся.
Гоголь. Не говори того, во что не веришь. У нас совершенно точно ничего не может быть хорошо. Посмотри, любое изменение ситуации, как бы это лучше сказать, – в сторону нашего сближения, любое улучшение, и мы – погибли. Причем не исключено, не символически, а совершенно реально, физически.
Лиса. Милый.
Гоголь. Постой. И самое главное: в нынешнем состоянии, замороженном, тепличном, ситуация может существовать еще лишь очень непродолжительное время. Потом, опять же, все будет кончено: нас засекут. Кого-то из нас могут убить или изолировать. Или мы сами решим, что жить, оставаться жить – лучше. Это – обреченность.
Лиса. Я могу попробовать с ним поговорить.
Гоголь. Если бы все могло быть так просто, ты же знаешь, – уже давно поговорила бы. Поговорила. Но нельзя, это один из многочисленных тупиков.
Лиса. Мы можем уехать из страны.
Гоголь. Ха-ха-ха.
Лиса. По очереди, якобы на отдых, куда-нибудь, где безопасно. Где будет гарантирована наша безопасность. В Штаты?
Гоголь. Я ведь рассказывал тебе про Троцкого. И, заметь, он всего-то писал гадости про Сталина. У нас градус накала иной. Мы с нашим Сталиным ох как связаны! Как члены семьи. А ты говоришь: уедем.
Лиса. Можно…
Гоголь. Все. Хватит. Ничего не можно.
(После паузы в 7 мин.)
Гоголь. Отчего так: любая красивая любовная история имеет в себе зерно нереализуемости в реальную жизнь? Ромео и Джульетта, Монтекки и Капулетти. Собственно, именно это и делает любовь любовью: абсолютная невозможность ее конвертации в быт. Шестьдесят лет жили вместе и умерли в один день – это, собственно, тоже какие-то отношения, но не наши, не наши.
Лиса. Глупый. Отношения меняются. Из романтической любви вырастает семейная.
Гоголь. Это не про нас, Лиза, не про нас… Мы будем любить друг друга, как Ромео и Джульетта, пока смерть не разлучит нас, причем и ты, и я знаем эту смерть в лицо. Но я не боюсь. У нас ведь абсолютно не может быть жизни вне друг друга. Я могу поклясться забыть тебя – ради тебя, ради того, чтобы ты осталась жива. Я могу уехать в Москву и стать там телеведущим, завести себе жену и двоих детей. Но беда в том, что мы оба знаем, чем это закончится: тем, что ты сбежишь ко мне, а я сбегу к тебе.
Лиса. Послушай. Я поговорю с ним. Поговорю очень уважительно. Объясню, что нас не за что наказывать. Что мы с тобой – больные люди. Больные друг другом. Что мы пытались излечиться, но у нас ничего не вышло. И что мы просим только об одном: оставить нас в покое, не трогать нас двоих. Мы поселимся у тебя на Захарова. А еще лучше – купим эту квартирку, нашу берлогу. Мы сделаем здесь самый безумный ремонт, который только заказывали у дизайнеров. Я, например, подумываю о зеленом полу. Или поле.
Гоголь. Это вчерашнее слово. Я буду настаивать на прозрачном, заполненном водой, с плавающими под ногами золотыми рыбинами. Как во дворце в Коссово. Девятнадцатый век. Позавчерашнее слово вместо вчерашнего.
Лиса. Ремонт. На кухне у нас будет детская. Нет. Лучше в коридоре. Сами будем жить здесь. Летом будем ездить в Кобрин к бабуле.
Гоголь. У моей матери есть дача, не забывай. А там – пионы и, кажется, гортензии.
Лиса. Я устроюсь учителем французского языка в школу. Или стану офисной дивой. По вечерам – смотреть фильмы с ноутбука, и ты постоянно будешь засыпать на мелодрамах. И храпеть, медведина позорная.
Гоголь. А ты будешь ненавидеть фильмы про войну, а я стану их таскать пачками.
Лиса. У нас будут наши книги, мы читаем их на кровати, бок к боку, и постоянно цитируем, и шикаем друг на друга: «Не мешай читать!»
Гоголь. Ребенок заплакал, твоя очередь баюкать.
Лиса. Да, да, сейчас, иду.
Гоголь. Весь этот прекрасный мир, моя Лиза, этот трогательный и угловатый раек, никогда-никогда не овеществится. Трагедия заключается в том, что мы – отнюдь не те Адам и Ева, которые, в бигуди и трениках, могли бы его безропотно заселить.
Лиса. Адам. Я тебя никому не Адам.
Гоголь. Скажи-ка мне, Лиза. Что будет со всем твоим движимым и недвижимым имуществом, твоими домами и виллами, в случае если тебя не станет? Физически не станет? Я имею в виду, нет ли угрозы, что, почувствовав ваше охлаждение, он решит обезопасить свои капиталы путем устранения временного владельца?
Лиса. Я подписывала массу всяких документов на всех языках, включая, кажется, латинский. Я думаю, что среди них спокойно могла быть дарственная на его имя, вступающая в силу в случае моей недееспособности или смерти. Но слушай, неужели ты думаешь, что, случись что, судьба имущества будет решаться по какому-то закону? Эй, очнись! Ты помнишь, о ком мы говорим? Он у любого может забрать принадлежащее ему по праву, нажитое, накопленное, сэкономленное – никто не пикнет, еще судьбу благодарить станет! В моем же случае, как ты понимаешь, это все, мягко говоря, немножко не принадлежит мне.
Гоголь. Все ясно.
Лиса. Что тебе ясно?
Гоголь. Что тебя можно не убивать ради твоих богатств, все равно мне не достанется ни черта, даже если ты сейчас завещание напишешь.
Лиса. Дурак. Подай мои трусики.
Гоголь. Что такое? Почему уходишь?
Лиса. Мне надо сегодня, я не останусь, это опасно.
Гоголь. Ты идешь к нему?