Парашютисты (Повести и рассказы)
Шрифт:
— Простыл! Ясное дело, в самом стылом болоте побывал. Мы его, когда можно, стороной обходим, вас же в самую середку угораздило.
Слободкин хотел сказать, что если б не болото, они бы разбились вдребезги. Не сказал, передумал. К чему? Он прыгал и с малых и с предельно малых высот, но с такой малой, как в этот раз, впервые. Ведь на бреющем шли, едва не сшибая ветви деревьев. Чтобы уйти от неприятной мысли, спросил:
— Стылое, говоришь? Точное название.
— Мы сами его так окрестили, когда, отходя на заранее подготовленные позиции, прошлой зимой по уши вкрячились.
Последних слов командиру лучше было, пожалуй, не говорить — услышав такое, Евдокушин уже не мог скрыть охватившего его озноба, хотя и пытался.
— Что же делать с тобой? — вздохнул командир. — Еще хоть немного пройти можешь?
— Могу, — выдавил из себя Евдокушин. — А много еще осталось?
Этим вопросом он выдал себя окончательно. Не было у него больше сил, ясное дело. Да и откуда им взяться? Первый в жизни прыжок, да еще ночью, в болото с ледяной водой, а потом еще танки. И все одним разом, без передышки. Не много ли? Многовато, тем более для человека незакаленного. Слободкин, и тот чувствовал себя не в своей тарелке. Да и Плужников, кажется. Приумолк что-то, приуныл.
— Приуныл? — врасплох спросил Слободкин старшого.
— Иди ты знаешь куда!.. — хоть и негромко, но выругался Плужников, и этим тоже себя выдал.
Невеселая получалась картина. Честно сказать, Слободкин и сам был на последнем пределе. И давно уже — еще в обжигающем том болоте. Но держался кое-как до поры. И сейчас еще держится. Однако и у него готово сорваться с пересохших, растрескавшихся губ: «Много ли осталось еще, командир?…» Не сорвется, неправда! А если и сорвется вдруг, то вовсе не потому, что последние силы выдохлись — просто надо ведь элементарно сориентироваться? Необходимо.
— Много ль нам топать еще, командир? — улучив момент, тихо, как бы невзначай поинтересовался Слободкин.
Василий от вопроса этого почему-то вздрогнул.
— Тебе честно сказать? — еще тише ответил. — Только строго между нами: заплутали мы в одном месте.
— Когда своротили от дороги? — инстинктивно догадался Сергей.
— Да, не там своротили, — подтвердил догадку Василий.
— А сейчас? — не унимался Сергей. — Сориентировались? Или нет?
— Сейчас точно идем. Но крюк великоват получается. Верст десять лишку загибаем. Дай бог, к ночи причапаем. Хватит ли пороху у него? — он оглянулся на Евдокушина, плетущегося позади всех.
Слободкин переживал за Николая, боялся за него. Сейчас решил не тянуть больше, выяснить все до конца.
— Надо привал делать, командир. Переведем дух, заодно посмотрим, какой сюрприз приготовил радист наш. Он же не идет — еле-еле переваливается, — выпалил с сочувствием и досадой.
Остановились. Евдокушин сразу почуял недоброе. Приковыляв кое-как к своим, спросил испуганно:
— Из-за меня?
— Почему именно из-за тебя? По уставу положено, — ответил командир. — Малый привал.
Асам сразу — к нему. Снял вещмешок с Николая, велел лечь на спину. Именно велел — Евдокушин сопротивлялся, пришлось уложить его силой. Вдвоем со Слободкиным расстегнули у парня ворот. Сперва командир припал к тощей, часто вздымавшейся груди радиста, потом Слободкин. Незаметно, коротко переглянулись. Им казалось, что незаметно. Евдокушин заметил, хотел что-то сказать — сухой, надсадный кашель перехватил дыхание.
— Такие дела… — неопределенно протянул командир.
— Ну что? — с трудом отдышавшись, спросил наконец Евдокушин.
— Температурка у тебя, вот что, — сказал командир.
— Ерунда! Полежу минут десять — и тронемся. Не в такие ходил походы… — Новый приступ кашля не дал ему договорить.
Слободкин подумал: «В какие такие „походы“ мог ходить этот парень? Пионерское детство свое вспомнил, что ли, совсем недалекое? — Сергей вдруг обнаружил жидкий лебяжий пушок на верхней губе Евдокушина. — Может, и не следовало такого посылать? Ясное дело, не следовало. Недоглядело начальство. Мы тоже хороши, языки поприкусывали. Видели ведь — малюсёнка в группу подсунули».
Сергею вспомнилось вдруг словцо из своей пионерской поры. Крохотулю-мальчишку прозвали они малюсенком однажды в лагере — такого же вихрастого, белесого и такого же беспомощного. Что радист — хорошо, что прыгнул до этого с вышки — тоже прекрасно. Но все-таки прежде чем в группу включать, надо было все взвесить как следует. Семь раз отрезали, один раз отмерили. В Сергее все круче закипала по этому случаю злость на «начальство», на старшого, а на самого себя больше всех, хотя при формировании группы совета с ним никто не держал.
Глава 4
Надвигалась еще одна ночь. Привал давно надо было кончать, а Евдокушин подняться не мог. Он то метался в жару и в поту, то дрожал мелкой дрожью. Погода снова испортилась, притихший было дождь начал молотить с новой силой, резко похолодало. О движении дальше с больным Евдокушиным и речи быть не могло.
Командир отправил в отряд Старика — за лошадью и телегой, а оставшиеся принялись, как могли, лечить Николая. Командир укрывал Евдокушина промокшим ватником, который тот поминутно сбрасывал. Плужников и Слободкин таскали ветки орешника, пытаясь построить из них подобие шалаша. В быстро наступавшей темноте дело никак не ладилось — хлипкое сооружение заваливалось под порывами ветра, то на один бок, то на другой. Евдокушин, задыхаясь от жара, каждые несколько минут начал просить водицы. Пришлось собирать дождевую воду во флягу. Слободкин заметил странную закономерность — чем сильнее хлестал дождь, тем уже делалось и без того узкое алюминиевое горлышко…
К утру трое здоровых валились с ног, а больного скручивало все сильней. Он с трудом поднимал на секунду-другую дрожавшие веки и тут же закрывал. Даже жидкий рассвет, просочившийся в кособокий шалаш, который все-таки соорудили, больно резал воспаленные глаза Николая. Пить он больше уже не просил — молча облизывал пересохшие, потрескавшиеся губы.
— Ну что ты, радист? — наклоняясь к Евдокушину, спрашивал Слободкин. — Где болит? Что болит? Тут? Или тут? Скажи, мы все сделаем…
Ничего они сделать больше не могли. Николай понимал это, сквозь тяжелое дыхание спросил Сергея: