Парашютисты
Шрифт:
– Хотите, и я так стану вас называть?
– Нет, что вы...
– Ну, как знаете, а меня, если можно, все-таки Кузей. Ладно? Очень прошу. Хотя на самом деле я Саша, Александр Васильевич.
– Так как же все-таки - Кузя, Саша или Александр Васильевич?
– Лучше всего - Кузя. Я ведь в госпитале?
– В госпитале.
– Ну вот, а мне в роте быть хочется. Вы меня поняли?
– Поняла.
– Долго это будет продолжаться?
– Кузя обвел грустным взглядам белую комнату.
– Не знаю. Сначала как следует, подлечат, потом переведут в батальон выздоравливающих.
– Куда-куда?
– удивленно переспросил
– В батальон выздоравливающих. Неужели не слышали? А еще военный.
– Вот именно - военный, а не больной, поэтому и не знаю. Но звучит обезнадеживающе - батальон выздоравливающих!
– Кузя сделал ударение на последнем слове.
Он замечает, что в белой комнате стоят еще три кровати, но они пусты.
– А это для кого? Для таких же, как я?
– Это уж кого судьба пошлет. Наш госпиталь только начинает работу. Третьего дня прибыли.
– Не из Москвы случайно?
– Мы с вами почти в Москве находимся.
– Честное слово?
– Честное-пречестное!
Кузя грустно улыбнулся: и эта, наверное, как Инна Капшай, прямо из школы...
– А где он, этот ваш батальон выздоравливающих?
– До него еще дойдет дело.
Кузя задумался. Полежал молча, потом вроде невзначай спросил:
– Вы не знаете, где мои сапоги?
– Эти штучки мне уже знакомы.
– Какие штучки?
– как можно более искренне удивился Кузя.
– С сапогами.
– Послушайте, Лена, я тоже ведь не ребенок. Бежать никуда не собираюсь, честное слово.
– Честное-пречестное?
– по-детски передразнила сама себя Лена.
– Честное комсомольское.
– Тогда зачем же вам сапоги?
– Друга буду искать. Может, и он в этом госпитале.
– Как фамилия?
– Слободкин. Не слышали?
– Так сразу бы и сказали. Если будете себя хорошо вести, передам записку.
– Нет, вы это серьезно, Леночка?
– Кузя даже присел в кровати.
Лена решительным движением руки уложила его на место.
– Александр Васильевич!
– Леночка, буду выполнять любые ваши приказания, только дайте лист бумаги и карандаш. Умоляю вас!
– Ладно, ладно, знайте мою доброту.
– Если бы здесь кто-нибудь был кроме нас с вами, я бы непременно расцеловал вас, Леночка.
– Вы хотите, чтобы наша дружба кончилась, не успев начаться?
– Просто от радости ошалел, вот и все.
– Большой друг, наверно?
– Ближе у меня никого теперь нет. Огонь и воду вместе прошли...
– Ну, пишите, пишите, только, чур, коротко - скоро обход.
– Всего несколько слов.
* * *
Между Кузей и Слободкиным установилась такая бурная переписка, что Лена с трудом справлялась с обязанностями почтальона. Слободкин вспомнил свои лучшие дни, когда ему писала Ина и когда он строчил ей послание за посланием. Слободкин писал теперь Кузе, но все время думал об Ине, и часть его нежности невольно переносилась на друга. Кузя скоро заметил это. Он впервые ощутил всю силу любви Слободкина к Ине. Но мало было это понять и почувствовать, надо еще было сделать вид, что боль слободкинского сердца наружу не вырвалась, остается при нем. Нельзя же было обидеть друга бестактным словом. Даже имени Ины Кузя не называл в своих письмах. Но утешить его, как мог, он, конечно, старался. Он писал, что скоро они вырвутся из госпиталя, получат "крылышки". Хорошо бы, конечно, в свою родную роту, но если это невозможно, то в любую другую, только скорее бы, скорее! Нужно отомстить немцам за все - за разбитые Песковичи, за уничтоженные города и села Белоруссии, Украины, за Прохватилова, за артиллериста Сизова, за солдата, который сам себе копал могилу на своей же земле. Поборцев, Брага, Хлобыстнев, Коровушкин сейчас громят врага. "Представляешь,- писал Кузя,- как взрывают они мосты, поезда, самолеты, танки... Ты знаешь, никогда не думал, что я так чертовски завистлив. Зависть не дает мне покоя ни днем ни ночью. Завидую нашим. Всем, кто в бою".
"А у меня новость!
– отвечал Кузе Слободкин.- Великая новость! Подслушал, знаю совершенно точно: скоро нас переводят в батальон выздоравливающих! Порядок! Ну а в батальоне том мы не задержимся. Там на нас крылышки сами вырастут. Между лопаток у меня уже чешется..."
"Может, тебе в баню сходить?" - шутил в ответ Кузя.
"Грубый ты человек. Грубый и невоспитанный,- ворчал в следующем послании тот,- даже писать тебе неохота".
Но переписка продолжалась со все нарастающей силой больше двух долгих недель. Прервалась она только в тот день, когда Слободкин и Кузя одновременно оказались в батальоне выздоравливающих. Это еще не боевая часть, но в коридорах уже не разит тошнотворной микстурой, а главное сапоги! Теперь под ними твердая почва. И друг рядом - койка к койке. "Еще не в воздухе, но уже и не на земле",- смеялся Кузя, вспоминая, как последний раз взлетал перед ним ТБ-3. Конечно, не на земле! Теперь настоящим боем пахнет. Парашютным.
* * *
На медицинской комиссии Слободкин дышит как можно более ровно и спокойно. До того старается, что пульс у него становится учащенным, словно после хорошего кросса. Доктор сдвигает на лоб очки, внимательно смотрит ему в глаза.
– Это что ж? Волнуемся?
– Волнуемся.
– Вы волнуйтесь, да меру знайте. Так ведь только на нестроевую вытянете.
– Товарищ военврач...
– Дышите!
Хриплые, лающие вздохи вырываются из груди Слободкина.
– Как спали сегодня?
– Не спалось совсем что-то.
– Оно и видно. Нервишки, значит. У парашютистов нервов быть не должно.
Доктор пошевелил лежавшими перед ним бумагами, еще раз поглядел на Слободкина, потом на Кузю, который покорно стоял рядом.
– А ребрышки надо бы подубрать.
– Только не на этом харче!
– почувствовав, что вопрос решается в его пользу,
осмелел Слободкин.- Два месяца не ели, и тут не еда.
– Тут не санаторий,- вежливо отпарировал доктор.
– Мы это заметили,- опять съязвил Слободкин. Доктор снова углубился в свои бумаги. Помолчал, постучал остро отточенным карандашом по столу.
– Ну, вот что я вам скажу. Наберитесь, Слободкин, терпения.
Первая же ночь в батальоне выздоравливающих прошла тревожно.
"Может, и в самом деле нервишки?
– спрашивал сам себя Слободкин.Раньше, бывало, спал по команде. Теперь всю ночь глаз сомкнуть не могу. Где Ина? Что с ней? Посчитал бы сейчас мой пульс доктор!"
И Кузя тоже беспокойно ворочался без сна. Под утро не выдержал, решил выйти в курилку. Нагнулся пошарить под койкой сапоги и замер от неожиданности - такие же сапоги, как его, стояли и возле койки соседа, и у следующей за ней, и так до самой двери. Точно выравненные, как по струнке, пятками вместе, носками врозь.