Пархоменко(Роман)
Шрифт:
— Дрофа, верно, не диво. А вот что завтра увидите вы у Дона, вот это — у-у-у!.. Шли, не шутоломили, а дошли — у-у-у!..
Пархоменко встал, потянулся. Коновод побежал распутывать лошадей. Ламычев легонько похлопал дочь по спине и сказал ласково:
— Всего не расскажешь, сердечушко. Отдохнула? Пойдем Дон смотреть. Шли мы к нему, шли, казаков от линии отгоняли, отгоняли, а вышли — смотрим, мост пополам разорван.
Короткими и сильными своими руками он показал, как разорван пополам мост над Доном. Но Лиза не поняла слов отца. Она
— Ну, говорили еще, что Ленин прислал в Царицын для управления боем верного начальника…
Пархоменко спросил резко и быстро, так что девушка вздрогнула:
— Ленин прислал? Кого?
— Наркома Сталина.
— Кто говорил? Где? В какой станице?
— В Еруслановской, вчера говорили…
Пархоменко подбежал к ней:
— Кто?
— Не то казак с плену бежал, не то офицеры перекликаются, — смущенно ответила девушка.
Лиза смущенно улыбалась. Она глядела на отца. Челюсти его были крепко сжаты. Его обижало, что Пархоменко так резко спрашивает уставшую девушку, но в то же время он понимал, какую огромную силу для армии привез бы в Царицын человек, близкий Ленину, крепкий большевик.
Однако девушка быстро пришла в себя и при помощи мальчонок точно припомнила, кто и где говорил о приезде в Царицын наркома Сталина, облеченного самим Лениным особыми полномочиями.
Пархоменко внимательно выслушал Лизу, а затем крепко пожал ей руку.
Девушка пробормотала что-то растроганным голосом. И Пархоменко представил себе, как шла она степными дорогами, шла долгие дни и ночи, как подходила к богатым домам, как просила кусок хлеба и как слушала грубые отказы. Пархоменко хорошо знал этих жирных и жадных псов, сидевших в своих трехоконных домах с крылечками, окрашенными желтой краской. И тут же он с удовольствием припомнил, сколько раз в течение месяца этим жирным и жадным псам били наотмашь в зубы.
Возле одной из телег красный отсвет костра падает на белую холщовую рубаху, на худую сутулую спину. Взмахивает рука, делающая крестное знамение. При последних словах политкома седобородый молящийся оборачивается.
— Хоть бы молебен отслужил перед началом. Ведь такое дело — Дон бутить!..
Покосившись на молящегося и натягивая повод, чтобы конь шел тише, Пархоменко говорит:
— Попы вон твердили, что люди равны, мол, потому что в них одинаково волей божьей вложен дух его, а теперь, я полагаю, что даже этот старикашка — и то понимает, что бог-то работал грязно. А народ не любит плохой работы. Забутит он Дон и скажет. «Чего мне отдаваться на божью волю, на плохую работу? Ведь божьего-то равенства не исправишь, наше вернее. Лучше-ка я отдамся на свою волю, человечью, а?..»
Ламычев как-то по-своему понял его и засмеялся:
— Приди ты ко мне сватом, Александр Яковлевич, я в любого твоего жениха поверю!
Он придвинул своего коня к нему и положил на колено Пархоменко свою широкую, крепкую и теплую руку. Так, шагом, не торопясь, не желая расстаться, широко вдыхая молодой запах полыни, всадники ехали не менее двух часов. Небо сильно посинело. На юге что-то замелькало, похожее на зарницы, должно быть отблески костров у моста. Из балок стали окликать чаще. Приближался Дон.
— Нам сюда, влево, — сказал Ламычев. — Стало быть, Александр Яковлевич, пятьсот двадцать рабочих я посылаю.
— Двадцать еще наскреб?
— Порассчитал в арьергарде, обойдемся и без них. — В темноте послышалось шлепанье его толстых губ, словно он про себя еще пересчитывал что-то, и он сказал: — А скот-то я весь отдаю. Пускай принимают. Что я, приданое из него дочери делать буду? Мне мост надо, а не скот.
Он помолчал и добавил с явной застенчивостью:
— Дочь-то куда думаешь мою определить?
— В лазарет, — сказал Пархоменко.
— С ребятами послать камни бросать в Дон, думаешь, не стоит?
— У койки она будет ловчей. Приехала, рада, да и заботливая она, вроде тебя.
— Без заботы не проживешь, — скромно вздохнув, сказал Ламычев. — Счастливо оставаться.
Он отъехал, но вдруг остановил коня и крикнул издали:
— А правда, есть предложение — отыскав брод, бросить эшелоны и двигаться к Царицыну походным порядком? Чего ждать два месяца, когда выстроят мост?
— Этого не будет, — сказал резко Пархоменко. — Выстроим.
— И я думаю, что выстроим, — так же резко отозвался Ламычев. — Счастливо, Александр Яковлевич!
— Счастливо, Терентий Саввич.
Поскакали, но Ламычев опять осадил коня:
— А третьеводни я чеснок видел во сне, а чеснок, говорят, к одиночеству. Вот так предсказанье, а?
— Не верь снам, а верь сабле! — крикнул ему Пархоменко.
— И то правда! Голова от мыслей прямо как улей.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Обгоняя телеги, груженные бревнами, тщательно выскобленными досками, еще недавно служившими полом, кирпичом со следами известки, грубым камнем, отвечая на жалобы и обещая прислать лопаты, топоры и пилы, Пархоменко подъехал к палатке командарма. Палатка, окруженная утоптанным репейником, стояла метрах в ста от наполовину срытого кургана, понурого, цвета обожженной пробки. Множество костров освещало курган. Мелькали лопаты, падала в тачки земля, бранились десятники.
Крыло палатки было поднято к кургану. У входа, возле колышка, положив голову прямо на землю, спал с широко открытым ртом ординарец. Ворошилов сидел на мешке с землей и, недовольно морщась, читал сводку проделанных за день работ. У ног его горел фонарь. Возле фонаря, изредка царапая карандашом лоб, полулежал Руднев, начальник штаба. Он составлял диспозицию решенного на завтра наступления в сторону станицы Нижне-Чирской, к центру белоказачьих формирований.
Ворошилов узнал шаги Пархоменко. Не поднимая головы, он спросил: