Пархоменко(Роман)
Шрифт:
— Пора собираться.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Каждый день, как только обрывался рев гудка, весь город уходил на фронт. Останавливались заводы, учреждения, мастерские, магазины, пароходы, пустела железная дорога, дома. В городе оставались только дети и старики, да и то старикам было велено присматривать, как роет буржуазия окопы на окраинах и смирны ли в тюрьмах заговорщики.
День был тусклый, небо плотно прикрывали тучи, и как только машина Ворошилова подошла к холму, с которого можно было увидеть передовой наблюдательный пункт, упали тяжелые,
Сквозь шум дождя послышались голоса и стук копыт по еще твердой земле. Показались кони, артиллеристы, головы которых были покрыты брезентовыми плащами, и темно-зеленый хобот орудия. Когда орудие остановилось, послышался голос артиллериста, который торопливо досказывал:
— …Тут взял я дружок [2] веников и пошел в баню, а шапка у меня калмыцкой мерлушки, чернобурая, волнистая. А хозяин был из маркитантов, повар из харчевни, дурашливый такой…
— Иному век прожить — все равно что пошутить! — сказал высокий бородатый артиллерист, должно быть знавший уже этот рассказ.
2
Пару.
Ворошилов подошел к орудию.
— Чья батарея?
— Ламычева, товарищ командир.
— Взяли Тундутовские?
— Ничего неизвестно. Постояли мы сбоку, постреляли, а потом — на платформу и в Царицын.
Ворошилов сжал губы и сел в машину. Подошел начальник артиллерии, тот, который должен был поставить огневое заграждение, когда белые пойдут в главную и решительную атаку. Добродушное широкое лицо его было взволнованно. Стараясь расширить капюшон плаща, чтобы вода не попадала на лицо, он сказал Ворошилову, не то спрашивая, не то утверждая:
— Цепи не те. Эти — крепки.
Ворошилов кивнул головой, и этот кивок начальник понял так, что приближающимся сегодня цепям закрывать отступление не нужно, чтобы не выдавать, где стоят наши орудия, сколько их, и чтобы сберечь снаряды.
— Поехали, — сказал Ворошилов шоферу. — В Бекетовку.
Машина шла вдоль линии железной дороги, проселком. Дождь несколько уменьшился. По линии, вздрагивая, пронесся блестящий от дождя бронепоезд. Вчера, 21 августа, узнали, что генерал Мамонтов направил четыре конных полка в сторону Бекетовки. Положение Бекетовки тревожило Ворошилова. Командир бекетовского отряда Суханов со странной болтливостью успокаивал спрашивающих и на все запросы отвечал: «Будет осуществлено в немедленный срок». Комиссар армии Щаденко находился в Громыславке, где оставались семь рот и кавалерия, составлявшие Громыславский полк; этот полк должен был охранять железную дорогу, идущую на юг. Ворошилов решил съездить сам в Бекетовку, чтобы проверить положение, а кстати и узнать, что происходит у Ламычева, потому что о Ламычеве не знали ни дивизионный, ни бригадный, а штаб его отвечал: «Товарищ Ламычев в горах, связь прервана».
— К вечеру вернемся? — спросил Ворошилов шофера.
— Бензину хватит, а не хватит — дольем керосином. Да там, небось, и квас найдется, — ответил, смеясь, шофер.
Дождь прекратился. Трещины, уже показавшиеся
— Дрохва гуляет, Климент Ефремыч! В реке главная рыба — сазан, а в степи главная птица — дрохва, а среди движущихся людей — шофер.
Когда автомобиль подъехал к Бекетовке, к ним подскакало трое всадников с красными повязками на руках.
— Какая это часть? — спросил Ворошилов.
— Ламычевская, — ответил верховой.
— А повязки зачем?
— Так что некоторые восставшие бродят здесь с белыми повязками.
— Какие восставшие? Давай сюда командира.
Машина вышла на площадь. Из переулка выскочил на высоком игреневом своем жеребце Терентий Ламычев. Он был в красной рубахе, в простреленной фуражке и с обнаженной саблей.
— А ты почему не в Тундутовских горах? — закричал Ворошилов.
Ламычев отдал честь, вложил саблю в ножны и сказал:
— Интересно знать, товарищ Ворошилов, как бы поступили вы, если противник жгет у вас позади Бекетовку, поднимает мятежи, вешает комиссаров, палит пристани? Сомневаюсь, чтобы вы смотрели спокойно с Тундутовских гор.
— Значит, взял горы?
— Взял.
— А как они теперь?
— Отдал обратно.
Ворошилов встал в машине. На площадь выходила какая-то пехотная часть. Ламычев не смотрел на нее, из этого можно было понять, что это не его часть.
— А это кто?
— А это Щаденко громыславцев привел.
— Выходит, тебе и незачем было спускаться с Тундутовских гор? Кто пришел раньше в Бекетовку?
— Им прийти легче, — ответил уклончиво Ламычев, — они сели в ашалоны на Абгонерово, а мы шли степью.
Он снял фуражку, пригладил волосы и спросил:
— На севере, сказывают, тоже дело наладилось, товарищ командарм? И центр, чую, хорошо бьет?
Ворошилов посмотрел ему в глаза.
— Тундутовские горы обратно возьмешь?
— Конечно, займу.
— Когда?
— Завтра пойдем занимать.
— Не завтра, а сейчас!
— Все утро выбивали противника, товарищ Ворошилов, шли сюда с лишком двадцать верст…
— Побили мятежников и хорошо. Пойдешь обратно? Если сомневаешься, я пойду с вами.
Ламычев посмотрел на него сбоку и промолчал. Шофер проговорил:
— Бензину до гор хватит, а обратно никак, товарищ командарм.
— Так, значит, вам коня надо, товарищ командарм, и ординарцев? — спросил задумчиво Ламычев.
— Могу и пешком, если нет коней.
— Кони наши, конечно, слабенькие, — сказал Ламычев, похлопывая по шее великолепного своего Беркута. Не осудите. Прикажете о факте по фронту сообщить?
— Сообщи. Чудак ты, Ламычев, — сказал Ворошилов улыбаясь. — Почему ты мне телеграмму не послал?
— Телеграф нонче тоже врет, — сказал Ламычев. — Вы бы послушали, какие дела происходили здесь у Суханова. Секретарь у него трухлявый, умирать не хочет, надвое раскалывается, прощенья просит! Готовили, вишь ты, подарок кадетам за наступление…