Парикмахерия
Шрифт:
Уф. Отпустило. Лихо они меня... уелбантурили. Хорошо рассуждать о "Стокгольмском синдроме", попивая пивко на диване. Типа: дураки полные. Их в заложники захватили, а они этих злодеев полюбили так, что и слушались полностью, и помогали, и даже от штурмовой группы защищали. И что-нибудь нечленораздельное на тему самоидентификации в критических условиях.
Осенью 41 очередная "проверка на дорогах" останавливает опель с семьёй красного командира. В последующей перестрелке трое взрослых в машине погибают - переодетая в красноармейскую форму немецкая разведовательно-диверсионная группа следовала в Москву. Остаётся только восьмилетний мальчик. Он - настоящий. Отец - командир части в Белоруссии, и мать - убиты немцами. И ребёнок рыдает на теле мёртвой немецкой радистки. Он видел, он знает, что они - убийцы его родителей,
Этот эпизод в романе советского классика вызвал бурную реакцию части читателей:
– - Гнусная клевета на нашу прекрасную советскую молодёжь. Которая достойная смена поколению закалённых в борьбе большевиков, славная когорта будущих строителей коммунизма. Не может наш советский школьник, вероятно - даже октябрёнок, рыдать над фашисткой гадиной.
Не может. Но плачет. Не над ней - над собой, над своим детством, над своей матерью.
Это ребёнок. А взрослые? К месту гибели "Титаника" спасательные корабли подошли довольно быстро. От команды "расчехлить спасательные шлюпки" до подъёма первой на борт "Карпатии" - четыре часа. До подъёма последней - восемь. Всего несколько часов куча лодок болталось в море. Полные людей, специально оборудованные спасательные шлюпки, вблизи друг от друга, масса народа в каждой... Но вокруг море, темно, холодно. И практически в каждой лодке спасатели находят свеженького сумасшедшего. Несколько часов мрака, холода и неизвестности и...
– гибель рассудка. Я продержался в одиночестве подземелья три дня.
В Освенциме перед собственно газовыми камерами был тамбур. В тамбуре - дверца, в дверце - окошечко. Когда приходили эшелоны с востока, человеческий материал, после первичной обработки (обрить головы - из волос матрасы делают, снять одежду, обувь и украшения - рейху пригодится всё), через этот тамбур загоняли в основные производственные помещения. Довольно плотная толпа проталкивалась через этот тамбур, а обслуживающий персонал надзирал за порядком через окошечко в двери. Когда голые, босые люди падали на бетонном полу, и образовывался завал, они сообщали об этом наружу, и процесс приостанавливался. Временами эти диспетчеры замечали в толпе достаточно хорошенький экземпляр самочки хомосапиенса и затягивали её в свою каморку. Вдоволь наигравшись с ней, они выталкивали её обратно. Как эти женщины старались остаться! Старались понравиться своим убийцам и насильникам. Хотя какое насилие? Она же сама так страстно прижимается и обнимается, так старается ублажить и заслужить... У неё такая страстная любовь в каждом взгляде, в каждом движении... К любому, даже самому занюханному гансику. Но начальство не одобряет, боевые товарищи по службе в крематории обязательно донесут. И очередную, полную любви, страсти и разнообразного генетического материала, порцию человечества выталкивают прямо в газовую камеру.
А "не критические" ситуации? Без всякого экстрима на земле живут миллионы мужчин и женщин, которым каждый день супружеской жизни - мучение, боль, унижение и оскорбление. И они своих мучителей и терпят и, часто, любят. Каждому человеку необходимо кого-то любить. Хотя бы себя. И быть любимым. Не только собой. Всякая даже не опасность - просто неопределённость - делает эту необходимость острой, насущной.
"Бог есть любовь". Флагелланты в католицизме и Ашура в шиитском исламе. Или - наши веригоносцы. Мучить себя, бить, резать своё собственное тело до крови. Ради чего? Ради надежды на высшую силу? На её помощь, защиту, просветление, воздаяние...? На любовь? "Бог есть любовь". Любовь невиданной, неизъяснимой, неисповедимой... нечеловеческой сущности? "Господина всего сущего"... "Господина меня, пока ещё сущего"... "Спас на плети" колеблется, расплывается в пелене моих собственных слёз...
Мда... Есть в моей памяти дверка, которую открывать... преждевременно, а то оттуда такое вылетит...
– не поймаешь. Самого себя не словишь...
Точно - не типичный я. Типичный попадун в моей ситуации должен был быстренько сдохнуть. Даже не по злобе человеческой, а исключительно по воле господа, "силою вещей". "По милости божьей".
И дело не только в людях и обычаях этого мира. Ещё проще - не может нормальный человек выжить в условиях типичной "святорусской избы". Без усвоенных с молоком матери навыков выживания в газовой камере. Молоко матери с постоянным привкусом дымка от костра и запахом навоза от опоросившейся свиньи....
Тут я местных не догоняю. И никогда не догоню - поздно. Для полноты соответствия начинать попадизм надо было с момента зачатия. Или даже раньше - с зачатия родителей. Ну, раз я их не догоню, так пусть они меня догоняют. Всё - делаем "белые избы". Для всех.
Изба, избушка, избёнка... Система из сруба, пола, потолка, крыши и печки. Там ещё должны быть окна-двери, сени-крылечки, мебель-утварь-божница. А вокруг - надворные постройки... Не умножаем сущностей. Сперва - анализ. В минимальной конфигурации. Потом - синтез. Потом расширение до оптимальной реальности.
У Акима в Рябиновке - главный дом - вполне. В Пердуновке - хозяйский дом почти правильный. Но без полов и печка без трубы. В "Паучьей веси" - пополам. Опять же - спасибо Хохряку: берег своё "дойное стадо". Хоть только молодёжь, но из "святорусских" изб переселил в нормальные - просто русские. Тоже - без пола и потолка. И печки без труб. Но - из полуземлянок вытащил.
Очень мне понравился "людоловский" хутор. Как там было всё хорошо обустроено. Никаких полуземлянок, три печки: в зимней избе, в поварне и в бане. Высокий, сухой сарай для сена, в котором меня спать положили... Ага. Кровь из перерезанного моей косой горла маленькой внучки хозяина пробивается сквозь зажимающие рану маленькие детские пальчики... Тишина поварни с шелестом косы по мягким ещё теменным костям внука... Уютная банька в которой пол проседает от обилия крови, вытекшей из убитого мною сына хозяина. Чистенькие, аккуратные постройки, и неяркое в свете дня, нестрашное, ещё не ревущее пламя над ними за моей спиной... Ещё одна крепко закрытая дверь в моей памяти.
Телескопы бывают двух типов: рефлекторы и рефракторы. Так вот, Ванюша, ты - не рефлектор. Засунь себе своё... "вогнутое зеркало" в... в "заднюю фокальную плоскость". Перестань изображать "телескоп моей памяти" и рефлектировать - давай дело делать.
"Что нам стоит дом построить?
Нарисуем - будем жить".
Ну-ка, потрогаем-ка персональную свалку. На Руси с XV века получают распространение печи с трубами. Но, в основном, у вятших - князей, бояр, богатых купцов, священников в процветающих приходах. И только в городах. По деревням - только курные избы. Кто не помнит - городского населения здесь - 3%. Лишь в 18 веке, сначала только в Петербурге, Пётр Великий запретил строить дома с отоплением по-чёрному. В других же населённых пунктах они продолжали строиться еще и в 19 веке.
Ванька-попадец, ты хоть понял во что упёрся?! Выдернуть целую страну, семь миллионов человек, на семь веков вперёд! По такому коренному параметру как жилищные условия... Сопляк плешивый! Не по Сеньке шапка, не по плечу ноша, не... Не разевай на такой каравай! Заткнулся, тряпочкой накрылся и сопи себе тихонько...
Только есть дочкин вопрос "Зачем?". И есть на него ответ: миллионы выживших детей за эти семь веков, десятки миллионов родившихся от них.
Приведение - это душа умершего, которая потеряла тело и не может найти успокоения. А душа не родившегося? Которая не может найти себе свою телесную оболочку?
Как там Василиса Премудрая своему бестолковому муженьку Ивану Дураку говоривала: "Делай своё дело, не смотри вперёд, не оглядывайся назад. И дело сделается". По-восточному: "дорогу осилит идущий". Выбора-то у меня всё равно нет - "как все" я жить не могу. Лучше - сдохнуть. Не хочу. Делаем как "хуже",
Закончил покос, пришли на заимку, сели перекусить. Тут я и созвал мужиков.
Проведённая санобработка дала неожиданный, хотя и предсказуемый результат - матёрые мужики оказались парнями. Обритые, безбородые, в чистых, проваренных, ещё влажных портах и рубахах они выглядели просто юнцами неоперившимися. По моей прошлой жизни - мальчишки. Это, конечно, по контрасту. Так-то просто молодые мужчины в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет. С белой кожей голов и щёк, с загоревшими носами и шеями. Моя радость при их такой внешности повергла всю компанию в глубокое смущение. Но лицезрение "голомордости" и вправду радует: одно дело - зверский оскал в дебрях бороды, а совсем другое - на чистом лице да с ямочками. Не пугает, а веселит.