Париж на три часа
Шрифт:
— С этими французами, как и с женщинами, нельзя разлучаться на долгое время: они обязательно изменят…
Наполеон все чаще возвращался в своих мыслях к Парижу, и в медвежьем захолустье Сморгони он покинул армию, устремившись во Францию. Сопутствовали ему, кроме Коленкура, польский офицер Вонсович и верный мамелюк Рустам. Забившись в глубину крытого возка. Наполеон бежал от армии тайно, неузнанный и таинственный. В дальнейшем же, если речь заходила о генерале Мале, император отзывался о нем с легким пренебрежением.
— Ах, этот жалкий маньяк! — отвечал он, как бы не сразу припомнив,
Впрочем, и позднейшие историки еще долго спорили (и по ею пору спорят) был ли в полном разуме человек, пытавшийся отнять Париж у императора Наполеона, чтобы вернуть его законному владельцу — народу Франции!
Арман Коленкур четко зафиксировал фразу Наполеона, сказанную им еще в Михалевке. «Этот бунт, — говорил он, — не может быть делом одного человека…» Существенное признание!
Наполеон вроде бы желал оглашения всей процедуры заговора генерала Мале, но потом сам же утвердил версию, будто генерал Мале был лишь ненормальным одиночкой, ибо только безумный одиночка — в его понимании! — мог покуситься на власть императора. Между тем, как пишет советский историк А. З. Манфред, «он еще в России, под Дорогобужем, когда ему было доложено дело Мале, понял его истинный смысл. То был республиканский заговор, в том не могло быть сомнения…».
Наполеону было бы невыгодно (и даже опасно!) признать перед миром и Францией, что Мале не был одинок, что за ним стояли мощные подпольные силы той революции, которые еще действовали, которые ему. Наполеону, так и не удалось растоптать, — и потому лживая версия о Мале как о «безумном одиночке», очень удобная для императора, надолго утвердилась в литературе, поддерживаемая историками-бонапартистами.
Между тем Наполеон знал, что подлинная правда о заговоре Мале, страшная для империи, таила в себе угрозу всему его деспотизму…
Именно тогда Талейран и сказал:
— Ну, вот! Это уже начало конца…
Не бойся «чихнуть в мешок»
Этот человек никогда не был одиночкой, у него были ресурсы и было содействие. Он был членом большой организации.
Судьба была против него, и он погиб жертвой тирана. Но великими были дерзания его.
Давно отошли в прошлое восторги тех славных дней, когда фунт бастильского камня стоил на рынке дороже фунта жирной говядины. Ах, какие чудовищные брошки мастерили тогда из него ювелиры — патриоты республики! Но булыжники тюрьмы Ла-Форс, разобранной в 1840 году, не попали в число священных реликвий и закончили свой век на мостовых Парижа, сухо громыхая под колесами спешащих дилижансов. Боже мой, как давно это было…
В эпоху наполеоновской империи улочка Паве еще хранила на фасадах домов вывески времен Рабле — золоченых рыб и волосы Дианы, бегущих оленей и завитые кренделя колбас. Старинный замок
Майор Мишо де Бюгонь, комендант парижской тюрьмы Ла-Форс, был старым закаленным ветераном. Корявые пальцы его, приученные сливаться воедино с эфесом сабли, теперь тоскливо перебирали громыхающие ключи от секретных камер. Как бывалый солдат, комендант высоко ценил чужое мужество и потому отзывался о своих постояльцах с искренним уважением.
— Вот ключ от восьмой камеры, — говорил де Бюгонь своей толстухе жене. Разве я могу сказать что-либо скверное о генерале Лагори? Ведь это он был адъютантом у Моро, когда тот сорок дней пробивался через Шварцвальдское ущелье. Правда, тогда было время республики, и генерал Лагори доныне ей верен.
— Не забывай, что у нас император, — отвечала разумная жена, поворачивая над огнем камина вертел с индюшкою.
— Да, — вздыхал тюремщик, — сейчас император… А вот тебе и номер пятый, угловая камера южной башни! Поверь: мне стыдно глядеть в глаза генералу Гидалю, который сидит там. Ведь я служил сержантом в его полку, и он всегда был так добр с нами, солдатами… Это настоящий республиканец!
— Но сейчас у нас император, — снова напоминала жена.
— Великий император! — восторженно подхватывал де Бюгонь, и, волоча по камням ногу, помятую в атаке при Аустерлице, он уходил проверять запоры тюремных камер…
Говорливые прачки Парижа, полоскавшие белье возле фонтана, иногда видели в одном из окон замка лицо секретною узника. Повиснув на прутьях решетки, он спрашивал их:
— Француженки, в Париже ли сейчас император? И каждый раз прачки отвечали по-разному: Наполеон после Тильзита сражался в Испании, он охотился в Фонтенбло, ездил на торжества в Эрфурте и очень редко находился в столице. Но однажды, осмелев, женщины попросили узника назвать себя. И в ответ он крикнул им из окна тюремной башни:
— Слушайте: я — бригадный генерал Клод Франсуа Мале… Неужели же патриоты Франции забыли мое имя?
Но имя генерала Мале давно находилось под негласным запретом. Полицейский бюллетень гласил: «Мале упрям, он сторонник якобинства и недовольства, многие черты его характера говорят о том, что это человек очень решительный и всегда готов на любые авантюры». Министр полиции Савари — герцог Ровиго — внес свою лепту в характеристику нашего героя. «Мале, — писал он, — искренне вошел в революцию, с большим жаром исповедовал ее принципы. Для заговора он обладал тем характером, который отличал еще древних греков и римлян…»