Париж ночью

Стефанович Александр

«Почему в шестую?» — спросила я.

«А там все ваши: Анна Каренина, Каштанка, рабыня Изаура, только вот писательниц еще не было».

Я так хотела спать, особенно после укола, что не сильно сопротивлялась. И только утром до меня дошло, что нахожусь я в областном сумасшедшем доме.

Я проснулась от отвратительного крика дежурной медсестры:

«Девочки, умываться».

Оказалось, что умываться надо было холодной водой в компании грязных, гадких и мерзких старух. А о горячей воде здесь и не слышали.

Меня переодели в жуткий, вылинявший, грязно-бурый халат, отчего я стала таким же страшилищем, как все эти сумасшедшие бабки. Я спросила, а где же главврач. Медсестры объяснили,

что он будет только через два дня, потому что в субботу и воскресенье у него выходной. Тут я вспомнила, что в понедельник с утра у меня на «Мосфильме» съемка. Я ведь хотела погулять в Киеве всего пару дней и вернуться. Рассказала о съемке медсестрам, но они только посмеялись и обещали познакомить меня с пациентом из мужского отделения, семидесятилетним дедушкой, который называл себя Леонардо Ди Каприо. Он тоже все время просил отпустить его на съемку в Голливуд. Я стала плакать. Тогда мне сделали укол. Я вырубилась.

Когда я очнулась и спросила, какое сегодня число, то толстая медсестра сказала, что для меня это уже не имеет значения, и чем я скорее забуду о времени, тем легче буду переносить свое существование в дурдоме. Тем более что продлится это до конца моих дней, судя по поставленному мне диагнозу.

«А как же съемка?» — спросила я.

«А мы вместо тебя Маруську пошлем, — захохотала толстая, указав на тощую и уродливую медсестру, — она у нас тоже артистка».

Я опять заплакала и закричала на них. И мне снова сделали укол. Когда я очнулась, уже не помню. Было утро. Я подумала: «А может, права эта толстая корова, зачем мне эти дурацкие съемки на “Мосфильме”, зачем мне эти книжки сочинять, если их все равно никто не читает. И вообще, зачем мне ВСЕ ЭТО?»

Потом меня повели к главврачу. Он меня долго расспрашивал про трудное детство и про болезни моих родствеников. Я поддерживала беседу с ним без всякого интереса, а он говорил, что мой случай очень интересный и что он мог бы мне помочь, если я буду правильно себя вести и его слушаться. А рожа у него при этом была такая похотливая, что я запустила в него будильником, который стоял на столе. Очнулась я привязанной к койке в палате, где все время горел свет, и сколько дней я там провела, не помню, так как окон в ней не было.

В этой палате я впервые подумала о ВЕЧНОСТИ и вспомнила свое любимое китайское стихотворение «Одиноко плыву в лодке». Правда, в памяти у меня образовались какие-то провалы, и я не могла вспомнить, чьи это стихи: Ли Бо или Ду Фу? Я спросила об этом главврача, когда он пришел с обходом. В ответ он приказал сделать мне укол.

Когда я очнулась, то мир неожиданно изменился в лучшую сторону. Сквозь бирюзовые шторы светило солнце. На окошке стояли цветы. В углу палаты стоял телевизор, и хорошо причесанная медсестра в чистом белом халате сказала мне:

«Ну, вот и хорошо» — и улыбнулась.

А я подумала, что уже умерла и нахожусь в раю, потому что улыбаться так искренне могли только ангелы, а не медсестры в брянской лечебнице. Потом все прояснилось.

Лежала я уже, оказывается, в Москве в отдельной палате правительственной Центральной клинической больницы, куда меня определили по личному распоряжению министра здравоохранения. Медсестра запретила мне двигаться, потому что я была подключена к какому-то аппарату, выгонявшему из моего организма лошадиные дозы психотропных препаратов, которыми глушил меня главврач брянской психушки.

Оказывается, когда я не явилась на съемку в понедельник, то меня сильно ругали, но когда меня не нашли ни во вторник, ни в среду, то на «Мосфильме» сильно переполошились. Ведь без моих сцен нельзя было закончить и сдать фильм. Тогда режиссер Сеня Воробьев поднял на ноги всю Москву, позвонил своему личному другу — руководителю МВД.

По его приказу была снаряжена специальная следственная группа, и меня разыскали в брянском дурдоме. Но я уже была невменяемой. Тогда Воробьев позвонил другому своему приятелю — министру здравоохранения, и тот приказал достать меня с того света.

Короче, я доснялась в фильме. На сегодняшний день осталось только несколько смен озвучания. И я решила: как только получу гонорар, уеду из Москвы как можно дальше. Или в Бразилию, или в Непал. Я еще не знаю куда.

— А как же премьера в Доме кино? А как же поездка на Каннский фестиваль? Воробьев ушлый малый — он уже вставил незаконченный фильм в конкурсную программу. Тебе же могут приз дать за лучшее исполнение женской роли.

— Ну что я не видела премьер в этом Доме кино? И чего я не видела в этих Каннах? Грязный провинциальный городок.

— Насчет грязи в Каннах это ты сильно завернула.

— Смотря с чем сравнивать. По сравнению с Сочи — там действительно чисто, а если вспомнить Монте-Карло?..

— Но с чего ты взяла, что в Бразилии или в Непале тебе будет лучше?

— В Бразилии всегда тепло. Там можно жить на пляже, а Непал — это центр мирового духа. Непал вообще ближе к небу.

— Уймись, Жиляева, — говорю я. — Ты как представляешь себе Непал — по песенкам Гребенщикова? А Бразилию — по телевизионным сериалам? Ты вообще отдаешь себе отчет, что с тобой будет, когда ты там окажешься? Во-первых, единственную твою ценность, твой подержанный компьютер, в этой долбаной Бразилии сразу сопрут, а в Непале ты даже не сможешь объяснить местным жителям, что это такое, тебе за него даже десятку не дадут, когда понадобятся деньги на жратву. В той же Бразилии на местном пляже тебя для начала изнасилует банда негров, а потом ты сама станешь воровкой и закончишь жизнь в страшной бразильской тюрьме. Умрешь от укусов таких насекомых, которые не снились даже твоему любимому Кафке. В Непале же ты окончишь свой век, замерзнув ночью на голой земле под газетой, которой накроешься вместо одеяла. Потом твой труп сожрут голодные собаки, потому что аборигены не будут тратиться на погребальный костер для никому не нужной иностранки. Конечно, ты веришь в реинкарнацию и надеешься, что съевшую тебя собаку в свою очередь съест какой-нибудь монах, а его выберут далай-ламой, и твоя душа в его священном теле будет вечно слушать заунывные молитвы на непонятном языке. Этим можно утешиться!

Я рисовал и другие страшные картины, но Жиляева не вняла моим советам. Получив на «Мосфильме» гонорар в тысячу пятьсот гринов, она побрила себе голову и исчезла.

Больше ее никто не видел.

– Опять грустная история, — вздохнул Пьер, — но про что она?

– Про тех, кто не от мира сего. Нет, было что-то в этой ненормальной Жиляевой. Жаль что нельзя с ней связаться, а то бы я прокричал ей в трубку: «Жиляева! Если тебя съедят непальские собаки или загрызут бразильские насекомые, мне будет безумно жалко. Здесь тебя не хватает. Оставь свои романтические бредни о дальних странах. Скажу тебе честно: мир совсем не такой, каким ты его придумала. В нем нет места для „маленьких монашков ”. Мир жестокий и страшный. Он хочет тебя уничтожить. И если он еще не успел это сделать, прошу тебя: брось свои глупости, возвращайся скорей в занесенную снегами Москву или, на худой конец, в наш безумный Парижок. А оказавшись здесь, посмотри вокруг, улыбнись своей неповторимой грустной улыбкой и скажи прямо, как только ты одна в целом мире умеешь говорить: „Господи, какие же вы все дураки! ” »