Париж слезам не верит

Елисеева Ольга Игоревна

Вооружившись папкой, дежурный генерал потопал на второй этаж. Там уже находились два адъютанта Волконского – так, мебель. Князь воздвигся из-за стола и протянул ему руку – знак большого уважения. В который раз Закревский поразился размерам своего начальника. Видал он в армии дрынов – взять хотя бы Воронцова с Бенкендорфом, те задевали за любую притолоку. Но князь Петр Михайлович был на полторы головы выше них и заметно шире в плечах. Входя в комнату, он не просто нагибался, а складывался пополам.

– Сударь мой, я из дворца, – начал Петрохан, раздраженно щелкая пальцем по

чернильнице. – Его величество крайне недоволен самоуправством командующего оккупационным корпусом. Приходят известия, будто граф позволяет себе вольные высказывания об образе действий правительства… В присутствии своих офицеров отпускает критические замечания о результатах Венского конгресса, о восстановлении Бурбонов на троне и вообще… – Длинные предложения давались князю не без труда, лоб у него вспотел. – Голубчик, вы с ним дружны. Ну, напишите же ему приватным образом. Что он творит! Одновременно подготовьте официальный ордер от моего имени. В самых жестких выражениях. Можно подумать, кому-то нравятся Бурбоны!

Волконский запыхтел, втиснулся в кресло, от чего хрупкая карельская береза издала жалобный стон. «Надо найти ему что-нибудь из мебели прошлого царствования, – про себя отметил Арсений. – Вот тогда делали не на соплях». Знаком князь отпустил адъютантов, а когда двери за ними закрылись, вновь обратился к дежурному генералу:

– Подайте мне план дислокации частей на будущий год, кое-что хочу поправить.

Лицо у Арсения вытянулось.

– Ваша светлость, осмелюсь доложить, документ у вас.

Петрохан поднял бровь.

– Что это вы придумали? Как «у меня»?

– Вчера вы брали его с собой работать дома. – Закревский почувствовал, что у него подгибаются колени. Не о плане дислокации речь. Имелось одно секретное приложение. Относительно Турции. Пользуясь тем, что Россия завязла в конгрессах, османы опять начали резать греков, устроили погромы в Стамбуле, сами провоцировали разрыв. Государь приказал тайно подготовить план возможной кампании. Бумага была наисекретнейшая. Она-то и имела несчастье запропаститься!

– Вы понимаете, Арсений Андреевич, – свистящим шепотом осведомился Петрохан, – что может значить подобная утрата?

Арсений-то понимал.

– И вы еще смеете утверждать, будто я сам забрал документ такой важности! Идите и найдите его! Немедленно!!! Чтобы через час он был на моем столе!

Закревского как ветром сдуло. Он стоял на лестнице красный от гнева и хватал губами воздух. Всех собак хотят повесить на него! Пойти и сейчас же сказать князю, что он думает по поводу такого руководства! Но Волконский под пыткой не признается, что сам потерял план. А главное – этим не поможешь. Государь, должно быть, спешно требует бумагу. Отчего у Петрохана в костях трепет. Ну, чем заклеить царские очи, Арсений, пожалуй, знал. Однако сим дело не закончится. Надобно искать план.

Вернувшись к себе в кабинет, крайне злой и расстроенный генерал достал из секретера аккуратные черновики искомого документа. Вот, у него даже побочные материалы сохранены в надлежащем порядке. Он не какой-нибудь… Одернув себя, чтобы не расходиться, Арсений вызвал одного из секретарей – престарелого и весьма опытного Порфирия Федосеевича, служившего еще во времена матушки-царицы – и посадил у себя за приставной столик, велев вторично переписать набело текст плана. На настороженный взгляд чиновника ответил просто: «Князь кофием залил. Надобно переделать». После чего запер старика в своем кабинете, а сам вышел в канцелярский коридор продышаться.

Грудь теснила обида. Начальник пытался свалить на него упущение по должности. И какое! Да еще накричал. Трус и солдафон. Право слово!

Внимание Закревского привлекла толпа писцов, толкавшихся у одного из окон. «Вон, вон пошла! – тараторили они. – Где?» Решив, что речь вновь о Толстой, Арсений глянул на улицу. По двору брела женщина в роскошной шубе из черно-бурой лисы, но с непокрытой головой, что было неприлично. Она воровато озиралась по сторонам и вдруг, заметив поленницу, метнулась к ней, схватила обледенелое полешко и спрятала за пазуху. Раздался дружный смех. «Во дает!» Приказные были в восторге. «Глядите! Глядите! Комедия!»

Арсений вновь бросил взгляд во двор. Из двери черного хода пулей вылетел Волконский. Он догнал женщину, схватил ее за руку, отобрал полено, отшвырнул и, обняв несчастную за плечи, повел прочь. У устья арки виднелась карета. Даже сквозь двойные рамы был слышен гневный окрик Петрохана кучеру, а потом уже едва различимые слова: «Я же приказывал смотреть за княгиней!»

– Что это? – не понял Арсений.

– Супруга его высокопревосходительства, – отозвался один из адъютантов, хорошенький мальчик Белосельский, тоже подошедший к окну и лыбившийся на неприглядную сцену. – У нее бывают провалы в памяти, не помнит, кто она, воображает себя нищей. В театр не ходи! Дома бриллианты можно ложками есть. А она сахар по карманам прячет, корки хлебные. Иной раз даже во дворце. Князь велел слугам за ней приглядывать, но тут не уследишь. Когда ее светлость в памяти, она очень строга. Не посмеют же дворовые спрашивать, куда хозяйка поехала.

Закревский потрясенно молчал. Он видел княгиню Софью Григорьевну при дворе вместе с мужем. Такая гордая, неприступная. В каждом ее движении сквозили холод и отчужденность. Она, как и все в ее семействе, умела сохранять дистанцию между собой и низшими.

– Вот подсуропил государь другу жену, – заключил Белосельский, как видно, знакомый со всеми подробностями внутренней жизни Волконских. – Его была любовница. А Петрохан мучайся. Право, жаль.

В этой насмешливой фамильярности сопляка-адъютанта к начальнику, уж явно не позволявшему ничего подобного в глаза, было что-то задевшее Закревского.

– Я вам искренне советую, молодой человек, – сухо произнес он, – впредь изъясняться о князе Петре Михайловиче и его супруге с приличным уважением. В противном случае вместо Петербурга вы в одну минуту можете очутиться в Тифлисе и, – Арсений помедлил, – без этих игрушек. – Он щелкнул пальцами по адъютантским аксельбантам, повернулся на каблуках и пошел прочь.

В штаб князь вернулся только глубоким вечером. Свет горел в караулке, у сторожа и в кабинете Закревского. Туда Петрохан и поднялся.