Париж в августе. Убитый Моцарт
Шрифт:
Анри отрицательно помахал пальцем. Гогай налил в рюмку водки и протянул ее Плантэну, тот выпил залпом.
— Улисс, я мужчина. Я только что сказал мсье Пулю, что он дерьмо, сказал так, по пути.
— Браво, Рике. Нужно сказать то же самое мамаше Пампин.
Плантэн нахмурился.
— Этой потом, позже.
Он отогнал темное облако и растворился в небесном блаженстве. Гогай увидел сказочный ореол над головой своего друга.
— Однако, Рике, это ведь не из-за того, что ты назвал Пуля дерьмом, ты находишься
— Я счастлив.
Гогай восхищенно присвистнул.
— Черт, ты говоришь прямо. Счастлив! Только и всего! Если бы сейчас был воскресный вечер, я бы сказал, что ты выиграл на скачках.
Анри небрежно махнул рукой, давая понять, что даже выигрыш на скачках — пустяк по сравнению с той милостью, которая снизошла на него. Тогда Гогай все понял и подпрыгнул:
— Не хочешь ли ты сказать, что влюбился?
— Да! Да!
— Кричи потише. Влюбился!
— Да!
— Потише, я тебе говорю. Значит…
— Я даже только что оглушил негра, в котором было два метра роста. Если хочешь знать все — у него не осталось ни одного зуба, у этого парня.
— Извини меня, Рике, но я не вижу связи.
— Она есть. Я мужчина? Улисс!
Гогай в свою очередь выпил водки, настолько сложным оказался их разговор. Он подвинул гостю стул, но тот кружил вокруг него, как бегун на соревнованиях.
— Сколько времени, Гогай?
— Пол-одиннадцатого.
— Я знаю ее уже три с половиной часа. Я увижу ее опять через… одиннадцать с половиной часов. Я ни за что не засну.
— Может быть, она англичанка?
Плантэн презрительно расхохотался:
— Разумеется. А кем еще она могла бы быть?
— Я не знаю, итальянкой…
— Час от часу не легче. Итальянка, которая сказала бы: «I want to live»! Поздравляю, Гогай. Или испанка. Или девушка из Оверни, раз ты оттуда родом. Но… может быть, тебе скучно со мной, Улисс?
— Совсем нет. Напротив. Но дай мне время, чтобы к этому привыкнуть.
Плантэн наконец сел и закрыл лицо руками.
— Ее зовут Патрисия Гривс, но ее называют Пат. Двадцать семь лет. В конце месяца она возвращается в Лондон. Если ты думаешь, что я сошел с ума, ты прав, Гогай. У меня всего три недели, чтобы быть сумасшедшим. Три недели. Потом я буду мертв. Всю мою жизнь.
Эта внезапная печаль растрогала Гогая. Но Плантэн уже пришел в себя и весело сказал:
— Улисс! Перед тем, как расстаться со мной около своего отеля, она меня поцеловала.
— В губы?
— Да. Очень быстро, но все-таки в губы. Ты думаешь, это хороший знак?
Гогай ласково улыбнулся.
— Скорее всего.
— Я тоже так думаю.
— Можно узнать, как ты с ней познакомился?
Плантэн оживленно рассказывал о своем приключении, опорожняя рюмку за рюмкой, в которую Гогай через равные промежутки времени наливал водку. Он ничего не забыл и в заключение, опять
— Улисс, скажи мне, что я ей не безразличен. Что ее поцелуй — это не те двадцать монет, которые бросают в твою кружку на станции Шателе.
Гогай обнял его за плечи.
— Ты не знаешь женщин, Рике.
— Не очень хорошо. Во всяком случае, по ним я не такой специалист, как по уклейкам.
— Это и видно. И вот одна из них, из женщин, позволила тебе проводить ее к Пантеону.
— Да, может быть, это ей просто было нужно…
— Пусть так. У Пантеона ты заявляешь, что не хочешь с ней расставаться. Она тебя не прогоняет.
— Нет.
— В Сен-Жермене ты ради ее прекрасных глаз превращаешься в Фанфана-Тюльпана. Женщины обожают Фанфанов-Тюльпанов. Кроме того, ты ведешь себя с ней со всем почтением и уважением, чего они и требуют в первый день. На второй тебе нужно будет все-таки немного пересмотреть свое поведение.
— Ты знаешь, я не собираюсь набрасываться на нее.
— Очевидно, что она и не потребует от тебя так много, но ты мог бы постараться поцеловать ее, чтобы она по крайней мере знала, что ты ее хочешь.
— Ты думаешь, она дурочка, что ли? Как будто она этого не видит!..
— Это ничего не значит. Нужно это сказать. Они любят это слышать. Даже англичанки.
— Что значит — даже англичанки?
— Если тебе больше нравится — даже эскимоски, даже эфиопки.
— Да, мне так больше нравится. Англичанки — это святое.
— Я хотел сказать, что они — такие же женщины, как и все остальные, вот и все. И поскольку ты начинаешь меня раздражать, я должен сообщить тебе, что существуют и английские мамаши Пампин. У нас нет на них монополии.
— Не сердись. Как ты считаешь, у меня есть шанс?
— Вероятно, — ответил Гогай, пораженный таким простосердечием, — вероятно.
Плантэн посмотрел на своего приятеля.
— Ты — настоящий друг Улисс, что не напоминаешь мне о Симоне и детях.
— Они не имеют никакого отношения к этому, Рике.
— Так это еще одна причина, по которой какой-нибудь придурок обязательно заговорил бы о них со мной. Ты — не какой-нибудь придурок, Гогай!
Он встал перед зеркальной дверцей шкафа.
— Я говорю себе, что я с этим не справлюсь. Она, должно быть, смеется надо мной. Потому что у них, у англичан, есть чувство юмора. Я не очень-то красив. Это должно быть видно — то, что я всего лишь ничтожество, это должно бросаться в глаза, как булыжник в морду полицейского, этого нельзя не видеть. Ты понимаешь, она — манекенщица в доме моделей. Она будет смеяться, когда я скажу, что люблю ее.
Гогай так и подпрыгнул.
— Она не будет смеяться.
— Ей будет неловко.
— Она не будет смеяться, а все потому, что ты не скажешь ей, что любишь ее, как ты говоришь.