Париж в августе. Убитый Моцарт
Шрифт:
— Мое имя Патрисия. Патрисия Гривс.
— Патрисия…
— Но меня называют Пат.
— Пат…
— Что это?
— Фонтан на площади Сен-Мишель.
— Ах, очень красиво!
Казалось, ее не смущает то, что он идет рядом. Он был совсем не похож на джентльмена и, чтобы казаться интересным, соврал.
— Пат… — он попробовал это имя на вкус, оно напоминало апельсин. — …Пат… мне неловко. Вы понимаете — неловко? Мне неловко за свою одежду, но я человек искусства. Я художник.
Она широко раскрыла свои прелестные серые глаза.
— Анри!
— Да, — скромно подтвердил он.
Он попал в точку. Внезапно он вырос на двадцать сантиметров. Он больше не был жалок, он был живописен, великолепен! Он принадлежал к богеме. Его будничная одежда стала просто забавной позой, презрением к буржуазным привычкам, даже яростным бунтом против общества!
Пат изобразила гримасу сожаления.
— Я вас разочарую. Я ничего не понимаю в живописи.
Он вздохнул с огромным облегчением и улыбнулся.
— Я тоже.
Серые глаза раскрылись еще шире и стали еще прекраснее.
— Вы тоже?
Он принял разочарованный тон, каким должны были бы говорить великие мастера:
— Никто не понимает в живописи. Живопись нужно изобретать. Нет ничего, ничего за подсолнечниками Ван Гога!
Он вспомнил афишу выставки, несколько месяцев провисевшую на улице Риволи. Сказал неизвестно что:
— Ничего, только тишина. И смерть.
Это было слишком. Пат, сделавшись серьезной, на секунду сжала его руку.
Каким прекрасным казался Плантэну в этот вечер Париж, какие приятные были члены Союза за Новую Республику, какие игривые были шоферы такси, симпатичные прохожие и улыбающиеся полицейские! Наконец-то что-то изменилось в мире. Атлантика поглотила Симону с детьми и выбросила их на берег в виде пузырьков. Мамаша Пампин отдала душу, и потроха, и кишки. Землетрясение поглотило четыре магазина «Самаритена». Цифры 1.7.9 принесли самый большой выигрыш на скачках в этом году. Де Голль исполнял «Марсельезу» в «Олимпии» в защиту тех, кто отказывался от несения военной службы по религиозно-этическим соображениям. «Контрактники» на сей планете сами себе выписывали штрафы за парковку в неустановленном месте. Новостройки под соломенными крышами обвивал плющ и дикий виноград. Трубы заводов давали плоды, благоухавшие лучше, чем яблоки из садов Гесперид. Англия больше уже не была островом, и Анри Плантэн стал подданным Соединенного Королевства.
Она назвала его по имени, она пожала его руку!
На ее виске дрожала невесомая прядка волос.
— Где вы живете в Англии?
— В Лондоне.
— Но там же все время туман, в Лондоне.
— Все французы так говорят. Там бывают туманы в сезон туманов. А потом они прекращаются.
Они поднимались по бульвару Сен-Мишель, и Пат удивлялась:
— Ведь у Франции больше нет колоний, не правда ли? Откуда же все эти негры?
— Дело обстоит так: у Франции больше нет колоний, это у колоний теперь есть Франция. Латинский квартал — у негров, площадь Пигаль — у арабов. Все повернулось с точностью до наоборот.
— Понимаю. У нас в Лондоне много ямайцев.
— Если все будет хорошо, то когда-нибудь мы станем цивилизованными людьми, и тогда мы наконец-то в свою очередь сможем пожирать миссионеров. Прямо руками без вилки.
Этот смех. Этот смех… Этот смех! Когда они поднялись к аббатству Клюни, он незаметно взял Пат за руку. Она, казалось, не обратила на это внимания. Он был художником. Очень милым. И французом. Самое большее, что может позволить англичанка французу, не протестуя, — это взять ее за руку.
Уличный фотограф нацелил на них свой аппарат. Плантэн сунул в карман карточку, протянутую ему фотографом, стараясь, чтобы этот жест казался естественным. Он испытал от этого огромное облегчение. Что бы ни случилось с ним потом, он сохранит от этой встречи, от этой прогулки осязаемый сувенир, который позже докажет ему, что все это было на самом деле.
— В прошлом году, — сказала Пат, — я провела отпуск в Турции. А в позапрошлом — в Германии. А вы?
— В Испании. Я изучал свет.
— Там красиво, в Испании? Я тоже хотела бы туда съездить.
— В этой стране много… как это сказать… оригинального.
— Я думаю, в следующем году я поеду туда.
— Вы любите путешествовать?
— Да.
— Вы одна в Париже?
— Я всегда одна.
— Даже в Лондоне?
— Особенно в Лондоне. А вы один?
Одна ложь повлекла за собой другую:
— Да.
Она укоризненно погрозила ему пальцем.
— Анри! Анри! — и показала на его обручальное кольцо.
Он не очень смутился.
— Сейчас я один. Моя жена на море.
— Без вас?
Он принял загадочный вид.
— Без меня.
Она деликатно воздержалась от каких-либо комментариев и стала разглядывать витрину обувного магазина. Несмотря на решетку, они ясно отражались в стекле, и ее красота поразила Плантэна.
Что делает эта девушка рядом с ним? Стала бы она прогуливаться по Лондону с таким малопривлекательным типом, как тот, который был сейчас перед ним, перед его глазами? Он возразил самому себе: «В конце концов у меня есть и нос, и рот, как у всех остальных?» О чем он думает! Да, «мсье Дюран» такой же, как все остальные, именно в этом твой недостаток! Пат — она не такая, как все остальные. Хотя она и смотрела на туфли с таким же восхищением, как все женщины, они были недостойны ее ног.
— Пантеон, — заметил он, — улица Суффло.
Она забавно захлопала в ладоши.
— Ах! Я увижу Наполеона!
Он так и подпрыгнул.
— Наполеона?
— Да. Побежали. Анри, вы не хотите бежать?
— Не стоит труда. В любом случае он вас подождет. Но не в Пантеоне.
— Почему?
— Потому что его здесь нет.
— О, его украли!
— Пат, прах Наполеона никогда не был в Пантеоне. Он в Отель дез Инвалид.
— Дез Инвалид?..
Она готова была расплакаться, и Плантэн испугался, что Пат рассердится. Разумеется, не из-за Наполеона, но то немногое, что он знал о женщинах, говорило ему, что они не переносят, когда им перечат. Он ласково прошептал: