Париж в августе. Убитый Моцарт
Шрифт:
— Вам все еще плохо?
Он приложил палец к губам:
— Уже меньше. Прошу вас, тише.
Да, боль могла их услышать. Кароль на цыпочках ушла. Уилфрид еще ждал, застыв в темноте на корточках. Он хлопал глазами, сомневаясь в этом счастье: угадывалось приближение рая, и этим раем был сон. Он осторожно, как привидение, пробрался в свою комнату и вытянулся во весь рост на кровати. Мышцы его одеревенели, кости искривились, нервы обнажились и растрепались, как электрические провода, спутанные в клубок. Безучастный ко всему, с пустой головой, никак не связанный со своим жестоко избитым телом, он ждал прихода вечного покоя. Портьеры, скрывающие его, трепетали, он угадывал их движение. Когда они разлетятся в стороны,
Он не видел, как они раскрылись. К этому времени он уже спал.
На следующий день, в среду, Кароль постучалась в дверь к Уилфриду. Он открыл один глаз, и тотчас же жуткие воспоминания о вчерашнем приступе мертвой хваткой сдавили горло и желудок. Кароль постучала еще раз. Уилфрид тихо ответил:
— Входите.
Она внесла на подносе две чашки кофе.
— Сегодня моя очередь, — сказала она с улыбкой. — Как вы себя чувствуете?
— Нормально. Разбитый, обессиленный, испуганный, но — все кончено. Скажите, мои волосы еще не все седые?
— Нет еще.
— Значит, они никогда не поседеют. Я не слишком безобразно вел себя вчера с вами, Кароль? — спросил он робко.
— Да нет.
— Я припоминаю, что хотел уйти.
— Я помешала вам сделать это.
— Вы правильно поступили.
Он вдохнул в полную силу. И все его существо заполнила огромная радость от того, что страданий больше нет, даже мурашки поползли по коже. Уилфрид пристально посмотрел на Кароль. Он вспомнил, как его голова лежала у нее на коленях. Он помнил прикосновение ее рук к своим волосам. Но она не должна знать, что он помнит все это. Одним глотком он выпил кофе, опьяненный тем, что ему вновь доступны те маленькие удовольствия, которые он считал потерянными.
— Благодарю вас.
— За что?
— За кофе. За все. Я не забыл того, что вы мне говорили.
Она покраснела:
— Вы были всего лишь ребенком, которому больно. Я и обращалась с вами, как с ребенком.
— Я не знаю. Но мне это помогло.
— Это естественно.
Она избегала встречаться с ним глазами.
— Кароль, я был ужасен?
— Это было ужасно. Но не вы.
— Да, это было ужасно.
Он не мог подобрать нужного слова, но все было понятно и без слов.
— А это может… может повториться?
— Неизвестно. В первый раз это случилось лет десять назад. Больше я не думал про это. Об этом избегают думать.
Он с наслаждением затянулся сигаретой. Солнце, кофе, сигарета — все в его жизни вновь обретало свои привычные краски. И заботы тоже. Вполголоса он спросил:
— Вы слушали вчера вечером радио?
— Да. Ничего.
— Ничего?
Он задумался, зажав зубами потухающую сигарету. Он уже совершенно не знал, какой вывод можно сделать из этого молчания. Под этим безмолвием может скрываться такое болото, из которого невозможно будет выбраться.
— Это странно, Уилфрид.
— Да.
Он остановился на той неприятной мысли, которая уже приходила ему в голову: редакции радиопередач не считали смерть Норберта информацией, достойной внимания. И поскольку Кароль этим утром мало была похожа на женщину, проплакавшую всю ночь напролет, он поспешил поделиться с ней этим нерадостным заключением. Губы Кароль задрожали, по щекам медленно поползли слезы.
— Не плачьте, Кароль.
Она всхлипнула и промокнула глаза носовым платком. Она послушалась моментально, и Уилфриду стало ясно, что у этой женщины никогда, явно никогда не было собственных желаний. Она была рождена повиноваться и идти следом, как тень. Ему не нравилось, когда за ним шли следом, и он решил, как только представится возможность, избавиться от нее. Он снова обретал свою мужскую оболочку, ту оболочку, которая едва не разбилась на мелкие кусочки.
— Лежите, Уилфрид, не вставайте. Не надо рисковать.
— В кровати я умру со скуки.
— А
— Давайте сыграем в карты. Вы умеете играть в карты?
— Немного.
— Вы найдете колоду карт в ящике этого комода.
Она была рождена не только, чтобы повиноваться и быть тенью, но еще для того, чтобы дарить заботу и нежность. Кароль была не из породы бойцовых рыбок. Золотистым цветом и миролюбием она походила больше на линя. Они играли и наслаждались спокойствием. Невозможно постоянно отбывать наказание или перебирать четки тысячи скорбей. Остается только компромисс с небом или с землей. И кроме самоубийства нет другого выхода. Уилфриду необходимо было стереть из памяти прошедший день. А Кароль — прошедшую жизнь. Они в первый день оба перешагнули границу. А на третий здравый смысл подсказал им сразиться в карты, растянувшись на ковре. Это было похоже на то, как заключенные в камерах общаются между собой, перестукиваясь по трубопроводу. На свободе они станут чужими друг другу. И тем не менее будут хранить в своем бумажнике засушенный, не знающий смерти цветок — шифр скорбного товарищества.
В полдень Кароль приготовила завтрак, который они съели вместе в комнате.
Уилфрид про себя усмехнулся такой бойскаутской близости. Кароль взбивала ему подушки и подливала воду для питья. А Уилфрид все повторял про себя: «Если бы Норберт нас видел…» С восходом Сириуса ситуация утрачивала свой трагизм. Уилфрида это забавляло. Потом Кароль ушла, предоставив ему возможность поспать.
Она устроилась внизу, в кресле. Второму этажу теперь оказывалось особое внимание: там находилась комната Уилфрида. Она спешила вновь составить ему компанию для игры в карты. Когда-то она знавала одного человека, который выращивал чечевицу, только чтобы не быть одному. А здесь Уилфрид выполнял роль чечевицы. Она была благодарна ему за болезнь и за беспомощность. Вплоть до настоящего момента он казался ей уж очень несгибаемым. Перенесенные им страдания сблизили его с женщинами, которые ничего не принимают так близко к сердцу, как отчаяние. И на спасение от него они летят, исполненные любви, готовые быть сестрами милосердия, сиделками, готовые жертвовать собой, как члены SPA. Но, самое главное и в первую очередь — это чечевица! Эти зернышки, которые пускают ростки уже через два дня, приносят удовлетворение и самым нетерпеливым.
Едва заслышав, что Уилфрид ворочается в кровати, Кароль моментально взбегала по лестнице.
— Вам что-нибудь нужно, Уилфрид?
— Нет, спасибо. Во всяком случае, только не одиночество. Садитесь.
Птицы громко щебетали, прыгая по водосточному желобу. Уилфрид собрал разбросанные по одеялу карты и перемешал их.
— Снимите, Кароль.
Она улыбнулась, не желая встречаться с его насмешливым взглядом, и сдвинула карты. Высунув кончик языка, она следила за его ходом. Птицы умолкли.
— Ваша очередь, — сказал Уилфрид.
— Извините, — пробормотала Кароль.
Они играли до самого обеда, который съели все также, вместе, в комнате.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
РАЗВЛЕЧЕНИЯ
Времени было час ночи. Уилфрид не спал. В третий раз за день он включил радио, но ни один канал ни словом не обмолвился об их исчезновении. В газетах, может, что-то и есть, но как это узнать? Кароль это троекратное молчание не взволновало. «Она, конечно мила, — думал он, — но это какая-то устрица. Моллюск. Улитка. Она готова оставаться здесь до той поры, пока не кончатся консервы. А ты? Чем твое поведение отличается, что ты сделал, кроме того, что убежал от действительности, благодаря почечным коликам, да стал карточным королем? Ты думаешь о Норберте, потому что у тебя нет больше друга. О Сильвии — потому что у тебя нет больше женщины. И о себе, потому что ничего другого не остается».