Парижане и провинциалы
Шрифт:
Никогда на своем супружеском веку г-н Пелюш не возвращался в столь поздний час.
Это соображение заставило его положить конец своим бесцельным странствиям, сориентироваться и попробовать отыскать путь домой.
Некоторое время он вел себя словно путешественник, заблудившийся в девственных лесах Америки и пытающийся определить дорогу по пучку травы, по стволу дерева, по утесу или скале необычного вида; некоторое время, повторяем, он пристально рассматривал двери и окна домов, считая постыдным для себя, выросшего в Париже, читать название улицы, на которой он находился, на услужливых табличках, установленных городскими властями в начале и конце улиц, чтобы облегчить маршрут провинциалам; не прибегая к столь унизительному для себя способу,
Этот роман был опубликован в «Газете дебатов». Однажды г-н Пелюш, услышав, что это лучшее парижское издание и по этой причине любимая газета короля Луи Филиппа, оставил «Конституционалиста» и подписался на «Газету дебатов». С той минуты г-н Пелюш, от своего имени и от имени своей семьи отвергавший всякое легкое чтение, тем не менее полагал себя обязанным сделать исключение для романа с продолжением, печатающегося в «органе нашего правительства», как он высокопарно и почтительно величал газету.
Поэтому, войдя в сумрачные улочки Сите и вновь ощутив влияние окружающего, г-н Пелюш стал думать меньше о Мадлене и больше о Поножовщике и Грамотее, так что мало-помалу насмешливая физиономия бывшего торговца игрушками перестала вставать в его воображении, уступив место знаменитым преступникам, описания криминальных подвигов которых скрашивали его досуг.
На каждом шагу он принимал фантастические тени, которые дрожащий свет газовых фонарей отбрасывал на стены, за силуэт бандита, готового поступить с ним, как с принцем Родольфом; холодный пот выступал у г-на Пелюша на лбу, и он чувствовал дрожь во всех членах.
Хотя г-н Пелюш носил двойные серебряные эполеты и гордился своим званием капитана, быть может, даже больше, чем званием владельца «Королевы цветов», он считал себя обязанным проявлять храбрость, лишь возглавляя свою роту.
Наконец торговец цветами попал в свой квартал. Фасады домов, представшие его взгляду, выглядели как лица добрых старых знакомых, однако он все еще не успокоился до конца.
Тем не менее, когда он узнал ныне уже исчезнувшую, подобно многим другим, улицу Шевалье-дю-Ге, ему пришло в голову, что где-то рядом находится караульное помещение роты того легиона, в состав которого входил и он, поэтому г-н Пелюш принял соответствующую осанку, чтобы пройти перед часовым с безмятежным видом и достоинством, соответствующими его высокому положению в гражданском ополчении.
Но, к своему величайшему изумлению, г-н Пелюш не услышал на мостовой улицы отзвука размеренных шагов часового и напрасно попытался отыскать в темноте некий силуэт и сверкающие отблески, какие отбрасывает дуло ружья с примкнутым к нему штыком.
Ночь, сменившая один из самых жарких августовских дней, была теплой и душной, и на небе не было ни облачка, так что у постового не имелось ни малейшего предлога, чтобы укрыться в караульной будке. Господин Пелюш заподозрил нарушение в несении службы, и, хотя дежурной была вовсе не его рота, он воспользовался предоставившимся случаем, чтобы лишний раз доказать свои усердие и бдительность. Кроме того, после довольно бурных переживаний, которые ему пришлось испытать, он был не прочь взять реванш, в свою очередь слегка припугнув кого-нибудь.
Господин Пелюш направился к будке, заглушая звук собственных шагов и принимая чрезмерные предосторожности, подобно краснокожему индейцу, вышедшему на охоту за скальпами в безлюдье американских лесов.
На некотором расстоянии от поста его невероятно заинтриговал равномерно повторяющийся звук от столкновения двух предметов.
Разумеется, часовой не спал; но в то же время представлялось весьма вероятным, что он не полностью отдавал свои силы заботам о безопасности города, доверенного его неусыпной бдительности.
Господин Пелюш, спрятавшись с левой стороны будки, высунул голову и заглянул внутрь нее.
Внутри будки можно было разглядеть ружье и медвежью шапку часового,
Сам же часовой прислонился к освещенной фонарем правой стене будки и скрашивал свое дежурство, играя в бильбоке с ловкостью, какой позавидовали бы даже миньоны Генриха III.
Перед таким забвением того, что г-н Пелюш полагал самым священным долгом и обязанностью, торговец цветами почувствовал, как все его личные заботы мгновенно улетучились. Он уже было намеревался захватить оружие нарушителя и заставить задрожать того от ужаса при крике: «Поверка часовых!», который, по его мнению, должен был раздаваться в ушах постового не менее звучно, чем трубный зов к Судному дню, и дошел даже до того, что задался вопросом, не следует ли ему призвать на голову провинившегося громы и молнии дисциплинарного суда, но, рассудив, что в этом случае позор падет на всю национальную гвардию Парижа, а следовательно, и он сам, будучи ее капитаном, окажется в некоторой степени замаран, г-н Пелюш решил проявить снисходительность, и его сознание одобрило эту мысль.
Он вышел из своего укрытия и внезапно предстал перед часовым, издав лишь звук «Гм!», на его взгляд прозвучавший устрашающе.
Национальный гвардеец выронил бильбоке, правой рукой отстранил г-на Пелюша, кинулся в будку и, не замечая того, что его медвежья шапка сделала оружие безопасным, а его жест комичным, наставил штык на человека, в ком он заподозрил вора или бунтовщика.
Господин Пелюш с величественным хладнокровием отстранил штык.
— Слишком поздно, сударь! — воскликнул он с горячностью. — Слишком поздно! Именно такие национальные гвардейцы, как вы, делают или, точнее, позволяют делать революции; именно они своим оружием открывают дверь кровавой арены мятежей непримиримым врагам наших институтов власти и общественного строя.
— А! Вот оно что! — сказал национальный гвардеец, успокоившись при виде того, что он имеет дело с простым буржуа. — Кто вы такой?
— Начальник, сударь, — сказал г-н Пелюш, принимая важный вид.
— Начальник?! Я не знаю других начальников, кроме тех, что носят мундир, а когда я сам надеваю форму, то считаю себя начальником над всеми буржуа на земле. Проходите мимо, а не то я всажу вам штык в живот.
— Сударь! — вскричал г-н Пелюш. — Хотя я и не командую вашей ротой, возблагодарите Небо, что на мне сейчас нет знаков отличия, ибо в противном случае я был бы беспощаден. Да, история доносит до нас, что при подобных обстоятельствах первый консул не погнушался занять место заснувшего часового, и искусство отразило этот великодушный поступок, запечатленный в наших воинских анналах. Конечно, сударь, если бы вы, как этот бедный солдат, могли бы сослаться в свое оправдание на усталость после десяти побед, я бы не колеблясь последовал примеру, данному мне великим человеком; но, я спрашиваю вас, что бы он сделал, если бы увидел, как его солдат, забыв о защите родины и охранении поста, предается развлечению, которое едва ли можно простить человеку даже в более нежном возрасте? Возблагодарите Небо, повторяю вам, за то, что ваше недостойное поведение не видел никто, кроме меня, а главное — за то, что я сейчас не на службе. Облаченному в одежду простого горожанина, мне дозволено обойти молчанием ребяческую шалость, в которой вы провинились и которая, если она станет известна, покроет позором все гражданское ополчение.
Часовой слушал г-на Пелюша с удивленным и в то же время с насмешливым лицом. Было очевидно, что высокопарно-торжественный стиль, употребленный хозяином «Королевы цветов» для изъяснения с ним, произвел на караульного определенное впечатление. Вступление этой речи, которое одобрил бы сам г-н Прюдом, похоже, поразило его больше всего. Он отвел штык, уперся прикладом в землю, надел на голову свою медвежью шапку, подобрал бильбоке, облокотился на ствол ружья и, глядя на моралиста, спросил:
— Так, значит, вы не любите бильбоке, капитан Пелюш?