Парижские могикане. Том 1
Шрифт:
Коломбан передал молодому креолу обнадеживающие слова монаха.
— Ну что ж, в добрый час! — подхватил Камилл. — Вот аббат моей мечты! Будь я сыном аббата, хотел бы я, чтобы мой отец был похож на брата Доминика! Хорошо, что он тебя поддержал, хотя, откровенно говоря, ты в поддержке не нуждаешься. Поджигать тлеющую паклю всегда казалось мне праздным занятием. Но как я сразу не догадался?!
Должен же я был заподозрить неладное по детским разговорам, которые ты вел в первые дни после моего приезда, а в особенности по тому, как упрямо ты отказывался съезжать с этой квартиры. Хорошо,
— Что значит, по-твоему, приближаться, Камилл? — робко спросил Коломбан.
— Приближаться — значит не отступать, а отступление, по моему мнению, это то, что ты делаешь целый месяц с тех пор, как я здесь… Я думаю вот о чем… Это глупо… Ах я дурак, скотина безмозглая! Ах, простофиля! Тебя стесняет мое присутствие, дорогой друг! Завтра я тебя от него избавлю.
— Камилл! Камилл! Ты в своем уме? — вскричал Коломбан.
Словно лев из Ботанического сада, он нуждался в шавке-приживалке.
— Разумеется, Коломбан! Я не хочу мешать счастью своего единственного друга.
— Да ты нисколько мне не мешаешь, Камилл.
— Нет, очень даже мешаю. И завтра же я отправляюсь на поиски холостяцкой квартиры.
— Ну вот, ты хочешь меня бросить, — грустно сказал Коломбан, — мое соседство тебе надоело, моя дружба тебе в тягость!
— Ах, дорогой Коломбан, не говори глупостей!
— Ладно, уходи, но я уйду с тобой.
— Тогда беги к хозяину, и если мое присутствие тебя не смущает…
— Мальчишка! — задохнувшись от радости, воскликнул бретонец.
— …Заключи договор на нас обоих на три, шесть или даже девять месяцев… если, конечно, повторяю…
— Камилл! — перебил его Коломбан. — Я люблю Кармелиту, люблю всей душой, но если бы ты сказал: «Коломбан! Мои имения в Америке уничтожены пожаром, я разорен, надо начинать все сначала; взгляни на мои руки, они слабы, и мне нужна твоя помощь!» — Камилл, я поехал бы в ту же минуту не задумываясь, без сожалений, без оглядки, не печалясь о том, что оставил здесь половину жизни.
— Хорошо, хорошо, договорились! Я знаю, что ты поступил бы как говоришь.
Бретонец печально улыбнулся.
— Разумеется, я так и сделал бы, — сказал он.
— Куда же тебя приведет эта любовь?
— К алтарю, вероятно.
— Ого! Хочешь жениться на девочке, которая шьет рубашки для больниц и монастырей, ты, виконт де Пангоэль, отпрыск Роберта Сильного?
— Она дочь капитана, офицера Почетного легиона.
— Ну да, ну да, военная знать… Впрочем, не в этом суть. Если это приемлемо для тебя, для твоего отца, то кому какое дело?
— Мой отец будет готов на все ради счастья единственного сына.
— Что ж тебе мешает переговорить с ним?
— Дорогой Камилл! Я еще не знаю, любит ли меня Кармелита.
— И потом, ты хочешь, наверное, прежде чем вступить на тернистый путь, именуемый браком, упиться ароматом цветущих лугов любви, не так ли? Вот это я понимаю! Такой приступ чувственности, такое изысканное сладострастие по мне! Однако ты же, надеюсь, не позволишь возлюбленной портить глаза на этой паучьей работе?
— А как же быть, Камилл? Я не настолько богат, чтоб ей помочь. Впрочем, будь я миллионером, разве она приняла бы помощь, в какой бы форме я ее ни предложил?
— Она не примет помощь, но она примет заказ.
— А как я найду ей работу?
— До чего ты туго соображаешь, мой милый!
— Ну, объясни же мне! Я умираю от нетерпения!
— Один мой приятель из колоний поручил заказать шесть дюжин рубашек: три — из голландского полотна, другие три — из батиста. Я на днях купил ткань, мне доставят ее нынче вечером или завтра. Приятель, давший мне это поручение, просил, чтобы в среднем каждая рубашка обошлась ему в двадцать пять франков. На мужскую рубашку идет три метра двадцать пять сантиметров ткани. Положим, материя обходится по пять франков за метр, на рубашку уходит по шестнадцать франков двадцать пять сантимов. Стало быть, на шитье остается по восемь франков семьдесят пять сантимов за штуку. Давай закажем рубашки соседке: похоже, у нее золотые руки и вместо одного франка за рубашку она заработает почти по девять. Теперь тебе ясно?
— Она не согласится, — покачал головой Коломбан.
— Почему?
— Она подумает, что это просто хитроумный способ ей помочь, она знает, сколько стоит такая работа, и, когда ты предложишь баснословную цену, она откажется.
— Ах, ты истинный бретонец, упрямый до одури! Да с какой стати она станет отказываться взять за свою работу деньги, которые я все равно заплатил бы в магазине готового платья. Я покажу ей мои счета, черт возьми!
— В таком случае она, возможно, и согласится, и я от души тебя благодарю: ты все замечательно придумал!
— Предложи ей это сегодня же вечером.
— Я подумаю.
— Заодно поразмышляй и о том, что шитье рубашек — это не дело. Я поездил по свету и иногда — ты будешь смеяться! — в отличие от многих других, кто смотрит, но не видит, я кое-что замечал помимо своей воли… Я увидел, что недалеко то время, когда машина за час будет выполнять работу, которую сотня женщин не сделает за неделю. Возьми, к примеру, кашемировую шаль — целая индийская деревня работает над ней полгода, а лионские ткачи — всего двенадцать часов! Надо подыскать Кармелите занятие, которое не даст ей умереть с голоду, на случай если господин граф де Пангоэль не позволит господину своему сыну жениться на белошвейке.
Коломбан поднял на Камилла глаза, полные слез.
— Я никогда не видел тебя таким серьезным, таким добрым, таким рассудительным, Камилл! От всего сердца благодарю тебя за это, ибо тобою движет дружба.
Пропустив излияния Коломбана мимо ушей, Камилл спросил:
— Ты, кажется, говорил, что она любит музыку?
— Страстно! Она даже недурно музицирует, насколько я могу судить.
— Ты слышал, как она поет и музицирует?
— Никогда: у бедняжки нет инструмента.
— Будет у нее инструмент!