Парижские могикане. Том 1
Шрифт:
— Каким образом?
— Еще не знаю, но говорю тебе, он у нее будет.
— Ты начинаешь заходить слишком далеко, Камилл.
— Незачем ходить далеко, чтобы найти для нее фортепьяно: мы ей отдадим твое.
— Мое фортепьяно?
— Разумеется.
— Да мой инструмент вконец расстроен.
— Знаю, вот поэтому и надо отдать.
— Ты хочешь отдать ей плохое фортепьяно — ну и ну!
— До чего ж ты глуп, дружок!
— Спасибо!
— Не обижайся, это я говорю по-дружески… Но пойми, я сто раз говорил, что не выношу твой инструмент, он на целый тон выше, чем надо… Какой у нее голос?
— Контральто.
— То, что нужно! У тебя
— Камилл…
— Дело сделано, инструмент куплен, завтра он будет здесь.
— Ты меня обманываешь, Камилл!
— Все обстоит именно так, как я имел честь тебе доложить. Я готовил сюрприз к твоим именинам, но день именин уже прошел; я отложил до твоего дня рождения, но он еще не наступил, а мне так не хочется играть на инструменте, слишком для меня высоко настроенном! Я вручу тебе подарок завтра в честь дня рождения твоего отца, дядюшки, тетушки или какого-нибудь кузена… Какого черта!.. Есть же у тебя какой-нибудь родственник, у которого завтра день рождения?!
— Ах, Камилл! — вскричал до слез растроганный бретонец. — Спасибо, друг мой, спасибо!
Часть вторая
XLIV. LA GEMMA DI PARIGI 23
Несмотря на внушительные размеры книги, которую мы публикуем, а также на удовольствие, которое всегда испытывает автор, анализируя характеры своих героев, мы не намерены описывать день за днем жизнь троих молодых людей. Мы могли бы это сделать, если бы публиковали только их историю, но раз их приключения лишь эпизод огромного романа, представленного на суд читателей, то мы не рискуем докучать излишними подробностями.
23
Жемчужина Парижа (ит.).
Заметим только, что Камилл точно исполнил намерения, которые он изложил Коломбану.
Кармелита не стала возражать против назначенного вознаграждения, когда увидела в счетах Камилла, как высоко оценивается такая работа. Она приняла предложение молодого человека. Теперь она обходилась без посредника — этой пиявки, обогащающейся за счет производителя и покупателя, — и в ее доме воцарилось благополучие. Правда, когда речь зашла о новом фортепьяно, которому предстояло переместиться из квартиры двух друзей в ее жилище, девушка показала себя не такой уж покладистой. Но она, испытывая к Коломбану привязанность, смешанную с уважением, не могла устоять перед ним и распахнула двери звонкоголосому гостю.
Более того: она согласилась брать уроки пения. Друзья должны были заниматься с ней по очереди.
Кармелита прекрасно читала ноты, с блеском разбирала самые трудные места. У нее были отлично поставлены руки, но она так же плохо разбиралась в музыке, как и в любви.
Она играла, весьма смутно представляя, что именно она исполняет, и в этом — да будет позволено профану вмешаться на минуту в то, что его не касается, — огромный недостаток музыкального образования, которое девицы получают в пансионах. Ученицам забивают головы отвратительной музыкой под тем предлогом, что она нетрудная. А если еще, к несчастью, преподаватель поет гнусавым голосом, который зовется камерным (это означает попросту, что в театре подобный голос был бы невозможен), и к тому же, как все певцы, одержим страстью сочинять романсы, словно достаточно иметь хоть какой-то голос, чтобы быть музыкантом, — такой преподаватель и юным ученицам почти всегда прививает столь же сомнительный вкус. Если учитель сам не поет, от этого не легче: вместо романсов он будет пичкать девочек своими кадрилями, вальсами, галопами, фантазиями, вариациями, каприччо — скучными каприччо и дурацкими вариациями!
Богом заклинаю вас, дорогие содержательницы пансионов! Требуйте от педагогов, чтобы они преподавали музыку, которую изучали, а не ту, что они сочиняют сами. Как?! Существуют шедевры великих мастеров, исполинских гениев: Гайдна, Генделя, Глюка, Моцарта, Вебера и Бетховена — а вы разрешаете изучать гавоты этих господ!
Может, кто-нибудь полагает, что такое невозможно?
Как бы не так! Это происходит на каждом шагу.
Вот и с бедняжкой Кармелитой, от природы одаренной девочкой, было то же: ей приходилось исполнять только третьесортные пьески, она не имела представления об очаровании истинной музыки.
Первые же уроки молодых людей она восприняла с воодушевлением. Для нее это было настоящее откровение.
Вот только два друга никак не могли договориться.
Коломбан, серьезный и чопорный, как немец, к тому же верный ученик старого Мюллера, полагал, что все его раздумья и мечтания находят выражение в немецкой музыке.
Камилл, живой и легкомысленный, как неаполитанец, понимал, любил и признавал только итальянцев.
Различия в музыкальных вкусах вполне выражали несходство характеров двух друзей; они без конца спорили о музыкальном образовании Кармелиты.
— Немецкая музыка, — говорил Коломбан, — это человеческие страсти, переложенные на музыку.
— Итальянская музыка, — говорил Камилл, — это воспетая мечта.
— Немецкая музыка глубока и печальна, — говорил Коломбан, — она подобна Рейну, несущему воды в тени елей среди скалистых берегов.
— Итальянская музыка весела и беззаботна, — говорил Камилл, — она напоминает Средиземное море в тени олеандров.
Эти стычки грозили затянуться. Тогда мудрый бретонец предложил заключить перемирие.
Коломбан полагал, что с девушкой можно параллельно изучать музыку Бетховена и Чимарозы, Моцарта и Россини, Вебера и Беллини.
Разные пути вели к одной цели.
Вот так Кармелита стала брать уроки двух друзей.
Три месяца спустя она уже замечательно распевала с ними трио.
С этого времени счастье вошло в дом через ту же дверь, через которую тремя месяцами раньше вошло благополучие.
Молодые люди почти каждый вечер собирались в небольшой гостиной у девушки. Изобретательный Камилл как-то в отсутствие Кармелиты приказал оклеить эту комнату новыми обоями, желая избавить несчастную сироту от горьких воспоминаний о смерти матери. Втроем они проводили прелестные вечера, забывая о времени и с удивлением спохватываясь, когда часы били полночь.
У Коломбана был красивый звучный баритон широчайшего диапазона. Молодой человек исполнял то отрывок из Вебера или Моцарта, то арию Меюля или Гретри. Камилл пел тенором, голос его был чист и нежен; когда сладкогласый ангел выводил арию из «Иосифа» «Поля родимые! Хеврон, долина грез!», в ней слышалась такая нежность, такая глубокая печаль, что ни Коломбан, ни Кармелита не могли удержать слез.
Кармелита не смела петь соло. До сих пор она лишь робко подпевала кому-нибудь из друзей в дуэтах или им обоим в трио.