Парижские могикане. Том 2
Шрифт:
Когда он вошел в зал заседаний Института, все вспомнили о том, что произошло с Гударом де ла Мотом: он был слеп, и, когда случайно наткнулся на человека, тот его ударил.
— Ах, сударь, — заметил поэт, — вы раскаетесь в своем поступке, ведь я слепой!
Правительство ударило столь же грубо, как тот человек, однако не раскаивалось.
Эти увольнения ничуть не помешали составить проект прошения. Зато и проект прошения не помешал проекту закона.
Господин де Пейроне приказал подняться на защиту этого проекта и сам выступил в «Монитёре»; он назвал это творение, которое мог бы выдвинуть на обсуждение суд инквизиции, «законом любви». Это название так за ним и осталось; так же, очевидно, его станут называть и в будущем. Да, порой коллега г-на де Виллеля бывал шаловлив!
Прошение Академии явилось не единственным актом протеста против «закона любви». Все издатели Франции объединились для подачи петиции. Ройе-Коллар, бывший директор по делам печати, подал в Палату эту петицию; в ней было двести двадцать три подписи.
В конечном счете этот закон, закон ненависти и мести, начал приносить свои плоды. С первых же дней его обсуждения бумажные фабрики, типографии, фабрики шрифтов прекратили работу; перестали поступать заказы, и книготорговля оказалась в плачевном состоянии.
Число типографий сократилось в Париже до восьмидесяти; однако помимо того, что некоторые из них лишились постоянных заказов, кабинет министров лишил патентов многих печатников. Напрасно издатели на всех углах предлагали патенты: желающих их приобрести не было; никто больше не осмеливался заниматься рискованным ремеслом, сулившим не только потери и банкротство, но еще и Штрафы, грабежи, насилие и тюремное заключение.
Никогда еще по отношению к издателям не наблюдалось такой лютой ненависти со времен великого поджигателя Омара. Тот хотя бы имел то оправдание, что сжигал старые книги; а ведь поджигатели 1827 года стремились уничтожить книги, еще не появившиеся на свет.
Самые преданные сторонники Реставрации, доказавшие свою приверженность идее королевской власти и семейству Бурбонов, выражали открыто и не без грусти свое осуждение того, как себя вел кабинет министров, и оплакивали роковые последствия этой системы угнетения.
Многие родители, встревоженные тем, что образование полностью подпадает под влияние монахов, трепетавшие от страха перед веяниями, исходившими от Сент-Ашёля и Монружа, забирали детей из пансионов и коллежей и, насколько это было возможно, пытались воспитывать их дома, предпочитая, даже в ущерб образованности, чтобы их дети выросли прежде всего хорошими людьми.
Многострадальный французский народ, выплачивавший ежегодно налоги более чем в миллиард, отдававший последние гроши на общественные нужды, желавший одного — спокойно заниматься развитием промышленности и науки, спрашивал себя: за что с ним обращаются таким образом, угрожают его правам, ущемляют его интересы, унижают его достоинство; и все это проделывает кучка с трудом выкарабкавшихся из безвестности выскочек, не заслуживших этого права ни талантом, ни добродетелью, ни трудолюбием, не имевших никакой другой силы, кроме той, которую они получили от клики заговорщиков, ненавидимой во Франции, тиранически правящей в Испании и просто смехотворной в других странах!
Самое нелепое и особенно несправедливое во всем этом было то, что кабинет министров, единственный вдохновитель проявлявшихся волнений и недовольства, под этим предлогом добивался принятия законов, способных скорее раздражить, нежели успокоить умы; именно прессу кабинет министров обвинял в том состоянии дел, в котором только он один был повинен, и у министров не было других аргументов для своих противников, кроме того, что они предъявили трем уволенным академикам: «Вы враги правительства!»
Впрочем, и с армией — по крайней мере, со старой гвардией, то есть настоящей, той, что сражалась, побеждала и завоевывала мир, — обращались не лучше, чем с литературой; произвол лигистов Сент-Ашёля и Монружа не ограничился увольнением академиков: они также лишили маршалов Франции тех титулов, которые им пожаловал император; несмотря на статью Хартии, гласившую: «Старой знати возвращаются титулы, а новая знать сохраняет свои звания», в гостиной австрийского посла, г-на Аппоньи, прославленные воины слышали, как отказывает им в герцогских и княжеских титулах лакей, докладывающий о посетителях.
Это оскорбление было одинаково воспринято юрисконсультом и поэтом. Юрисконсульт, г-н Дюпен-старший, в письме, адресованном в «Конституционалист», горячо протестовал против отказа в уважении знаменитостям императорского периода. Газета г-на Корбьера полностью оправдывала Австрию, заявляя, что французские генералы были на законном основании лишены титулов и что посол г-на Меттерниха имел полное право отказать в них генералам. Поэт, г-н Виктор Гюго — как он сам говорил, сын лотарингца и вандейки, — до тех пор считал себя роялистом. Однако оскорбление, нанесенное славной армии, одним из сыновей которой он был, заставило его выйти вперед (подобно герою древности, выступавшему из строя, чтобы принять или бросить вызов) и кинуть перчатку провокаторам. Три дня спустя после приема у австрийского посла появилась «Ода Колонне».
Итак, это была война не на жизнь, а на смерть, объявленная под тем или иным видом разуму, человеческой духовности, законам, наукам, литературе, промышленности. Странная эпоха, когда Руссо не мог бы стать избирателем, а Кювье — присяжным заседателем!
Наконец все то, что стремилось сделать людей лучше, способствовать развитию вкуса, служить прогрессу, поощрять искусства, развивать науку; все то, что имело целью заставить человечество сделать еще один шаг к цивилизации, было запрещено, осквернено и опозорено!
Искусство ослепления народов было для этих черных законодателей сутью власти.
Однако, запрещая чтение, правители поощряли игорные дома, лотереи, притоны. И когда какая-то газета бросала им в лицо: «Вы покровительствуете злу; вы создаете рабочему не только возможность, но еще и искушение промотать плоды своего труда!» — правительство отвечало:
«Это клевета! Я воплощение морали, а доказательство тому: в правилах моей полиции запрещен вход в игорные дома лицам моложе двадцати одного года; запрещено делать ставки меньше чем в два франка, не разрешается вход в блузах и куртках, следовательно, рабочим и ремесленникам это зло не грозит. Прочтите эти правила, если еще не читали, а если читали невнимательно, перечитайте!»