Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
Сегодня игра ведется в частных домах, и это заставляет нас сожалеть о той игре, какая происходила в игорных домах публичных. Когда случай находился под контролем,он был не так опасен. Но конституционное лицемерие — враг здоровой нравственности; наши добродетельные пуритане запретили игорные дома, но не подумали о том, что не в их силах запретить игру [587] ; они стремились не столько сдержать пагубную страсть, сколько уничтожить средства за нею надзирать, ибо в своей законодательной невинности перепутали надзор с пособничеством. Удивительно, что люди столь тонко чувствующие и столь беспредельно щепетильные до сих пор не уничтожили сточные канавы. В самом деле, разве могут наши высоконравственные депутаты допускать, чтобы эти потоки нечистот оскверняли подведомственную им территорию? С другой стороны, мы ведь живем в век свободы, так не пора ли провозгласить наконец самую прекрасную из них — свободу грязи?
587
Публичные игорные дома были закрыты 31 декабря 1836 г. Власти надеялись таким образом защитить игроков от разорения, однако после закрытия официальных игорных домов размножились тайные; русский очевидец свидетельствует в феврале 1838 г.: «около двухсот домов, под разными наименованиями, открыто
Если мы так много уделяем внимания игре, то лишь потому, что никогда еще наши соотечественники не предавались игре так истово, как ныне. Игра не приходит одна, за игорным столом вино льется рекой, и ловкие игроки охотно этим пользуются; они пьют воду, а противников себе избирают из числа поклонников Бахуса. Меж тем цивилизация и химическая наука не стоят на месте, и с их помощью люди, к несчастью, открыли пропорции, позволяющие много пить, но не слишком пьянеть. Нет ничего более коварного и более опасного, чем то странное состояние, в каком пребывает ум профессиональных питухов. Это нечто среднее между бодрствованием и сном, разумом и безумием, днем и ночью; покуда ум дремлет в потемках, человек совершает сотню непоправимых оплошностей. Ему хватает хладнокровия на то, чтобы действовать, но недостает здравомыслия на то, чтобы свои действия контролировать. Он может идти прямо, но не знать, куда именно он направляется; он может играть дерзко, но не понимать, как далеко он зашел; он может показаться в свете, но вечер напролет говорить глупости; при этом, поскольку он не имеет вида пьяного человека, он имеет вид человека неумного, а это гораздо хуже. Мы не в восторге от этих питухов-профессионалов.
— Так вы, значит, предпочитаете любителей?
— Да, нам больше по душе те, кто после трех стаканов вина немедленно падает под стол.
— Отчего же?
— Оттого что они там и остаются. Самое умное, что может сделать пьяный, — это улечься под пиршественным столом или на городской мостовой. Там его место, и там его никто не обидит, потому что никто не вправе возвысить голос против человека, знающего свое место. Но зачем пьяные являются в наши гостиные? Зачем смущают покой наших празднеств? В свете дозволено сулить опасность, но грозить неприятностями — ни за что.
После игры и вина естественно заговорить о красотках. Мы бы охотно так и поступили, но увы: каждый скажет вам, что в свете в этом году красивые женщины — редкость, зато — утешение не из последних! — некрасивые в изобилии. Вид театральных залов ужасен: всю зиму Итальянский театр, прежде по праву слывший местом сбора всех модных красавиц, заполняли чудища всех национальностей. После спектакля, при разъезде еще можно было заметить там и сям хорошенькие личики в обрамлении черных бархатных капюшонов или на фоне белых кашемировых бурнусов, но в зале эти редкие островки красоты терялись среди уродливого большинства. Вообразите себе целые ряды старух в тюрбанах, и каких тюрбанах! Театральная зала походила не на собрание дилетантов [588] , наслаждающихся пленительной гармонией, а на трибунал старых кади, отправляющих правосудие: зрелище внушительное, но ничуть не прекрасное. Вдобавок в зале Итальянского театра теперь не увидишь ни единого юноши; разве что какой-нибудь почтительный сын составит компанию любимой матушке; балкон занят людьми почтенными, партер — людьми зрелыми. Неужели молодые люди не любят музыку? Сомневаюсь; куда вероятнее, что они не любят старых кади [589] .
588
Дилетант — «человек, занимающийся музыкой […] не по промыслу, а по склонности, по охоте, для забавы» (В. И. Даль).
589
О кади см. примеч. 113 /В файле — примечание № 223 — прим. верст./.
В Комической опере женщины ничуть не более красивы, но зато гораздо хуже одеты: одно к одному. Место тюрбанов занимают так называемые крестьянские чепцы, отличительная черта которых состоит в том, что они слывут модными уже много-много лет. Зала походит на крестьянский рынок. В те дни, когда театр представляет занимательную оперу «Калиостро» или восхитительную «Сирену», вид залы, пожалуй, даже приятен: все крестьянки улыбаются и становятся почти хорошенькими. Но если дают «Дезертира» и фермерши все как одна принимаются всхлипывать, зрелище этих трех сотен Перрет, в одно и то же мгновение опрокинувших свои горшки с молоком, наводит тоску; вся эта деревня, объятая безысходным горем, кажется злой шуткой [590] . […]
590
«Калиостро» на музыку Адана и «Сирена» на музыку Обера впервые были представлены в парижской Комической опере соответственно 10 февраля и 26 марта 1844 г.; «Дезертир» — комическая опера Монсиньи по прозаической драме М.-Ж. Седена, впервые поставленная в Итальянском театре еще в 1769 г. Герой пьесы, солдат Алексис, обманутый ложным слухом о том, что его невеста выходит за другого, решает дезертировать, его ловят и приговаривают к смерти; спасает его только помилование короля, которое вымолила невеста. Дельфина уподобляет зрительниц героине басни Лафонтена «Молочница и горшок молока» (Басни, VII, 9).
Но куда же, в конце концов, делись женщины хорошенькие, одетые со вкусом, безупречно элегантные? В каком театре можно их встретить? Ступайте в «Варьете» [591] ; там собираются женщины стройные и прекрасные, с изысканными манерами и тонкой талией. В очаровательных капотах из белого крепа или в легких соломенных шляпах являются там прелестницы с чертами самыми тонкими и бросают вокруг взгляды самые нежные; у этих восхитительных красавиц, точно сошедших со страниц кипсека, лица романические, кудри оссианические, бледность байроническая; пленительная смесь хрупкости и свежести, меланхолии и молодости способна свести с ума человека самого хладнокровного. Как же зовут этих женщин? Но их виду сразу ясно, что это женщины приличные. — Не поручусь. — Но скажите же, как их зовут? — Не знаю; они сами выбирают себе имена и часто их меняют. — Как? неужели это женщины фантастические? Но ведь они держатся так же безукоризненно, как самые элегантные из великосветских дам! — Почему бы и нет? Они носят те же шляпы, читают те же газеты, любят тех же героев!.. А если у женщин одинаковые уборы, одинаковый круг чтения и одинаковые похождения, они очень скоро начинают
591
Театр «Варьете» с 1807 г. располагался (и располагается до сих пор) в доме 7 по Монмартрскому бульвару; там шли комедии на злободневные темы и пародии на нашумевшие серьезные представления других театров.
— Простите, сударь. — Простите, сударыня. — Извиняйте,барышня! — Да что же это! Зонтиком прямо в глаз! — Как можно! Тростью прямо по ноге! — Но кто эти оцепеневшие прохожие, у которых глаза велики, а шажки малы? Вон тот господин уже четверть часа созерцает здание «Драматической гимназии» — истинный шедевр архитектуры!.. Вот чудеса!.. Мы не знакомы, но он обращается ко мне: — Не подскажете ли, где находится золотойдом? — На углу улицы Лаффита! — А не подскажете ли, где находится улица Лаффита? — Ступайте на бульвар Итальянцев. — Но… этот бульвар… Итальянцев… он-то где? — За Монмартрским бульваром. — Ну тогда понятно: возле Монмартрского холма. — Да что вы такое говорите? До него рукой подать! [592] — Дело в том, сударь, что я впервые в Париже. — Оно и видно!
592
Театр «Драматическая гимназия» располагался в конце бульвара Благой вести, который отделяется от Монмартрского бульвара лишь коротким Рыбным бульваром. В бульварном полукольце на правом берегу Сены продолжением Монмартрского бульвара служит бульвар Итальянцев, на пересечении которого с улицей Лаффита с 1840 г. располагался роскошный ресторан «Золотой дом» (заметный издали благодаря массивным позолоченным балконам). Что же касается Монмартрского холма, то его отделяет от Монмартрского бульвара очень значительное расстояние.
[…] Господин победоносной наружности ведет под руку богато разряженную даму в зеленом платье, красном шарфе и розовой шляпе с перьями. Господин обращается к привратнику, который поливает водой тротуар и прохожих:
— Где здесь стоянка фиакров? — Она перед вами. — Но здесь нет ни одного фиакра. — Их здесь никогда и не бывает. — Тогда почему же это называется стоянкой фиакров? — Потому что они здесь должны быть.
Господин и дама совещаются; результат переговоров: тогда лучше пообедать в «Парижском кафе», а потом пойти в Комическую оперу [593] . Провинциалы входят в «Парижское кафе». Через мгновение они выходят с удрученным видом. Дама восклицает: «Нет мест! Это вы виноваты, я вам предлагала пообедать в два часа, но вы не пожелали. Я лично считаю, что в таком случае обедать вовсе не надобно; пойдем прямо в театр…» Господин, кажется, не разделяет этого мнения; разгорается спор… в конце концов верх берет дама: обед отменяется… но она готова на уступку… Они идут в кондитерскую… Господин подавлен… Жена, желая его утешить, прибавляет: «Но мы поужинаем». Супруги направляются в Комическую оперу.
593
«Парижское кафе» располагалось на углу бульвара Итальянцев и улицы Тэбу; Комическая опера находилась (и находится до сих пор) совсем рядом, на площади Боельдьё; чтобы попасть туда от угла улицы Тэбу, достаточно перейти по другую сторону бульвара Итальянцев.
— Два места в ложе первого яруса? — Все занято. — А во втором ярусе? — Ничего не осталось. — В третьем? — Последние билеты только что проданы. Может, желаете места в четвертом ярусе?
Приходится согласиться. Супруги скрываются в коридоре-лабиринте, ведущем к театру; господин бормочет: «Пожертвовать обедом ради того, чтобы тебя запихнули в четвертый ярус!..» А дама приговаривает: «Если бы я знала, что придется сидеть в райке, я бы не стала одеваться так красиво!»
Два молодых человека в дорожных фуражках останавливаются перед гостиницей: «Две комнаты, пожалуйста. — У нас все занято». Юноши делают знак комиссионеру, который несет их багаж, и направляются к другой гостинице. «Две комнаты, пожалуйста. — Да что вы, сударь, у нас уже целую неделю все комнаты заняты». Юноши советуются с комиссионером, и тот ведет их в третью гостиницу. «Одну комнату, пожалуйста! — Все занято». Новое совещание с комиссионером… Он на мгновение задумывается, а затем снова отправляется в путь; незадачливые путешественники плетутся следом, по дороге выясняя отношения. «Если бы мы выехали в субботу, как я предлагал, места бы нашлись. — Не волнуйся, все уладится; смотри, вот гостиница, здесь наверняка есть места. Давай спросим: — У вас найдется комната? — Ага, как же! — отвечает гостиничный слуга. — Комната! Да я даже свою собственную комнату три дня назад отдал одному господину из Страсбурга; сам сплю вот тут (показывает на банкетку); это моя постель, могу уступить». Молодые люди принимают это предложение за глупую шутку и бросают разгневанные взгляды на своего комиссионера. На того внезапно нисходит вдохновение, и он припоминает одну маленькую гостиницу, такую скверную, с такой дурной славой, что это вселяет некоторую надежду. Два пыльных тиса в старых зеленоватых кадках несут караул возле узкой двери; комиссионер сам заводит разговор с несчастным гостиничным слугой, бледным, измотанным и, кажется, находящимся на последнем издыхании. «Мне бы комнату вот для этих господ…» Слуга меланхолически качает головой, что должно означать: ничего нет. У несчастного нет даже сил говорить; усталость лишает его дара речи. Вид провинциала приводит его в трепет; он единственный слуга в этой скверной гостинице — последнем прибежище приезжих, которые оказываются здесь против воли и ворчат по любому поводу; все срывают злость на слуге, а он видит в каждом путешественнике палача, явившегося в столицу единственно для того, чтобы портить ему жизнь. Не стоит расспрашивать его о нравах провинциалов. Он, похоже, сильно пристрастен. Молодые люди явно потеряли надежду. «Как! ни единой комнаты? Нигде, даже в этом жутком трактире?..» Предоставим им продолжать поиски и не будем добивать их сообщением о том, что один известный путешественник обошел пятьдесят две гостиницы, но так и не нашел свободных мест. Одна знатная дама из рода Бонапартов смогла снять только скверную квартиру в пятом этаже. Мадемуазель Тальони тоже примостилась на пятом этаже, но ей-то это не страшно: один прыжок — и она уже дома. Гостиницы переполнены, кафе переполнены, театры переполнены, фиакры переполнены, причем самым элегантным образом: вчера мы видели в одном фиакре целых пять шляп с перьями. О провинция, ты можешь воскликнуть вместе с беарнцем: «Вы узнаете меня в фиакре по моему белому султану!» [594]
594
Уроженец Беарна король Генрих IV в битве при Иври (1590), где его сторонники сражались со сторонниками ультракатолической Лиги, прикрепил к своему шлему султан из белых перьев, чтобы его солдатам было легче узнать его на поле боя, и велел им повсюду следовать за этим султаном, который «поведет их по дороге чести и славы».