Парижские тайны. Том II
Шрифт:
— Обязанности, утешения монашеской жизни смогут и в самом деле, — произнес Родольф, — если не излечить, то все же облегчить страдания твоей истерзанной души. И хотя с тобою уйдет половина счастья из моей жизни, быть может, я и одобрю твое решение. Я знаю, как ты страдаешь, и думаю, что, быть может, уход от света должен стать роковым, но разумным решением в твоей печальной жизни.
— Как! Родольф, — и вы тоже! — воскликнула Клеманс.
— Позвольте, друг мой, полностью выразить мою мысль, — возразил Родольф.
Затем, обращаясь к дочери, он продолжал:
— Но прежде чем принять окончательное решение, надо подумать, нет ли другого выхода, приемлемого и для тебя и для нас. В таком случае я не остановлюсь перед любой жертвой, чтобы обеспечить твое счастливое будущее.
Лилия-Мария и Клеманс посмотрели на него с удивлением. Родольф,
— Что ты думаешь… о своем кузене принце Генрихе? Мария затрепетала, покраснела.
Поколебавшись мгновение, она со слезами бросилась в объятия отца.
— Ты его любишь, бедное дитя мое!
— Вы меня об этом никогда не спрашивали, — ответила Мария, вытирая слезы.
— Мой друг, значит, мы не обманывались, — сказала Клеманс.
— Итак, ты его любишь… — добавил Родольф, сжав руки дочери в своих. — Ты его очень любишь, милое дорогое дитя?
— О, если бы вы знали, — ответила Мария, — как трудно мне было скрывать это чувство, с тех пор как оно возникло в моем сердце! Увы, если бы вы меня спросили, я тут же бы во всем призналась… Но меня удерживал стыд, и сама я никогда не посмела бы сказать вам это.
— А как ты думаешь, Генрих знает, что ты любишь его?
— Боже мой! Отец, думаю, что нет! — испуганно возразила Мария.
— А он… ты полагаешь, что он тебя любит?
— Нет, отец… нет… Я надеюсь, что нет… он слишком страдал бы.
— Ангел мой, как же возникла эта любовь?
— Увы, почти помимо моей воли… Вы помните портрет пажа?
— Который находится у аббатисы… портрет Генриха?
— Да, отец… считая, что он относится к прошлой эпохе, однажды, в вашем присутствии, пораженная его красотой, я не скрыла своего восторга от настоятельницы. Вы шутя мне сказали, что на этой картине изображен один из давних наших родственников, который уже в ранней молодости проявил исключительное мужество и благородство. Очарование его лица, то, что вы мне сказали о благородном характере нашего кузена, еще более усилили мое первое впечатление… С того дня я часто с удовольствием вспоминала увиденный портрет, отнюдь не сомневаясь, что то был наш кузен, давно уже умерший… Постепенно я свыклась с этой мыслью… зная… что мне не дозволено любить на этой земле, — добавила Мария душераздирающим голосом, снова заливаясь слезами. — Странная мечта вызывала во мне меланхолическое настроение, в котором сменялись улыбка, плач; я смотрела на красавца пажа былых времен как на какого-то жениха из иного мира… с которым я, быть может, встречусь в вечности; мне казалось, что лишь такой любви достойно то сердце, которое всецело принадлежит вам… Но простите меня за печальные воспоминания.
— Наоборот, нет ничего более трогательного, бедное дитя, — сказала глубоко взволнованная Клеманс.
— Теперь я понимаю, — заметил Родольф, — почему однажды ты с горестью упрекнула меня за обман с портретом.
— Увы, да, отец, судите сами, как я смутилась, когда вслед затем настоятельница мне сообщила, что это портрет ее племянника, нашего родственника… Тогда я страшно взволновалась; я пыталась отвлечься от первого впечатления, но чем больше старалась, тем сильнее оно укоренялось в моем сердце, как раз благодаря моим настойчивым усилиям изгнать его. К тому же я часто слышала, как вы хвалили сердечность, незаурядный ум и характер принца Генриха…
— Дорогое дитя мое, ты его полюбила уже тогда, когда видела только его портрет и слышала, как говорят о его редких достоинствах.
— Я еще не любила его, отец, но меня влекло к нему, и я горько упрекала себя; но утешалась тем, что никто в мире не узнает мою печальную тайну, которой я так стыдилась. Чтоб я осмелилась полюбить… не довольствуясь вашим трогательным чувством, нежностью моей матери! Разве не должна была я посвятить вам обоим все силы, все порывы моего сердца и души?.. О, из всех упреков, какими я осыпала себя, это мучило меня больше всего. Наконец я впервые увидела кузена… на балу в честь герцогини Софии; принц Генрих был так поразительно похож на свой портрет, что я сразу же его узнала… В тот же вечер, отец, вы мне представили кузена и позволили нам относиться друг к другу по-родственному.
— И вскоре вы полюбили друг друга?
— О, дорогой отец, он так красноречиво выражал вам свое уважение, привязанность, восхищение… к тому же вы сами так хорошо отзывались о нем!
— Он того заслужил. Нет более возвышенного характера, более благородного сердца.
— Ах, отец,
— А я хочу убедить тебя в том, что у твоего кузена изумительный характер… Тебя удивляет то, что я сейчас говорю, я понимаю, продолжай…
— Я чувствовала, как для меня опасно ежедневно встречаться с принцем, но я не могла избежать этих встреч. Как ни безгранично мое доверие к вам, мой отец, я не осмелилась рассказать вам о моей тревоге, всячески старалась утаить мою любовь; и все же, признаюсь, несмотря на угрызения совести, когда я забывала о прошлом, эта братская близость доставляла мне минуты счастья, неведомого прежде, но сменявшегося мрачным отчаяньем, как только я начинала вспоминать печальное прошлое… ибо, увы, если эти воспоминания продолжались, в то время как я была окружена почестями и уважением со стороны почти незнакомых мне людей, посудите сами, отец, в каком я была состоянии, когда принц Генрих расточал мне деликатные комплименты… окружил меня чистым и почтительным обожанием, проявляя, как ой говорил, братскую привязанность, которую он чувствовал ко мне под святым покровительством своей матери, умершей, когда он был еще ребенком. Но я, по крайней мере, старалась заслужить прелестное имя сестры, которым он меня называл, я согласно своему слабому уму советовала кузену, как вести себя в будущем, проявляла интерес ко всему, что имело к нему отношение, обещала себе, что всегда буду просить вас оказывать ему вашу доброжелательную поддержку… Но сколько мук, сколько сдержанных слез, когда принц Генрих расспрашивал меня о моем детстве, юности… О, обманывать… всегда обманывать, всегда бояться, вечно лгать… вечно дрожать под взглядом того, кого любишь и уважаешь, как преступник дрожит перед неумолимым взором своего судьи!.. О отец, я виновата, я понимаю, что не имела права любить; но я искупила эту печальную любовь тяжелым страданием… Что вам еще сказать? Отъезд Генриха причинил мне новое глубокое горе, и я поняла, что люблю его еще больше, чем думала… Вот почему, — сказала Мария, подавленная так, словно эта исповедь поглотила все ее силы, — я вскоре призналась бы вам, так как эта роковая любовь переполнила чашу моих страданий… Теперь скажите, отец, скажите, когда вы все знаете, какое будущее может ожидать меня, кроме пострижения в монахини?
— Да, есть для тебя будущее, дитя мое… настолько же светлое, отрадное и счастливое, насколько монастырь мрачен и зловещ.
— Что вы говорите, отец?..
— Послушай теперь меня… Ты хорошо знаешь, что я тебя горячо люблю, питаю к тебе слишком нежные чувства, чтобы не заметить возникшую между тобой и Генрихом любовь; всего лишь несколько дней спустя я убедился, что он полюбил тебя еще сильнее, чем ты его…
— Отец… нет… нет, это невозможно… он не любит меня так сильно.
— Он тебя любит, говорю тебе… любит страстно, безумно.
— О боже мой, боже мой!
— Слушай же… Когда я сыграл эту шутку с портретом, я не знал, что Генрих должен вскоре приехать к своей тетке в Герольштейн. Когда он сюда приехал, я уступил симпатии, которую он всегда мне внушал, и пригласил его постоянно бывать у нас… До того я относился к Генриху, как к своему сыну, и теперь ничего не изменил в своем отношении к нему… Несколько дней спустя Клеманс и я уже не сомневались в вашем обоюдном чувстве… Если ты страдала и мучилась, дитя мое, то, поверь, мне тоже было не сладко, и я был в крайне затруднительном положении. Как отец, ценя превосходные черты характера Генриха, я был глубоко счастлив, узнав о вашей привязанности друг к другу, так как я не мог мечтать о более достойном муже для тебя.
— Ах, отец… сжальтесь надо мной, сжальтесь!
— Но меня, как человека чести, мучила мысль о твоем печальном прошлом… Вот почему при встречах с Генрихом я не внушал ему никаких надежд, а, наоборот, давал ему советы, совершенно противоположные тем, которых он мог ожидать от меня, если бы я собирался отдать тебя за него замуж. При таких щепетильных обстоятельствах, как отец и порядочный человек, я должен был проявлять строгую сдержанность, не поощрять любовь кузена, но по-прежнему учтиво относиться к нему… Дорогое дитя, ведь до сих пор ты была так несчастна, что, видя, как ты оживилась под влиянием чистой и благородной любви, я ни за что на свете не захотел бы лишить тебя редкостных и чудесных радостей. Даже если, быть может, в будущем это чувство и померкнет, я все же надеялся, что ты сможешь насладиться немногими днями невинного счастья… и, быть может… эта любовь в будущем вернет тебе душевный покой.