Парижские тайны
Шрифт:
Несмотря на ту радость, которую Лилия-Мария ощутила, узнав, что ее выпускают из. тюрьмы, она невольно вздрогнула, вспомнив, что Сычиха и Грамотей заставили ее поклясться, что она не будет сообщать своим благодетелям о своей прискорбной судьбе.
Но эти зловещие мысли быстро оставили Лилию-Марию, уступив место радостной надежде вновь увидеть Букеваль, г-жу Жорж, Родольфа, которому она хотела рассказать о Волчице и Марсиале и попросить помочь им; теперь ей даже казалось, что восторженное чувство, которое она испытывала к своему благодетелю, чувство, за которое она корила себя, не будучи подогреваемо горем и одиночеством, уляжется, как только она вновь вернется к своим мирным сельским занятиям, которые ей так нравилось делить со славными и простыми обитателями фермы.
Удивленная молчанием своей соседки по заключению, молчанием, о причинах которого она и не подозревала, Певунья слегка притронулась к плечу несчастной арестантки и сказала:
— Мон-Сен-Жан, коль скоро я выхожу на волю... не могу ли я быть вам чем-нибудь полезна?
Почувствовав прикосновение руки Певуньи, несчастная арестантка вздрогнула всем телом, уронила руки на колени и повернула к молодой девушке свое лицо, залитое слезами.
Такое сильное горе выражало это лицо, что Мон-Сен-Жан даже перестала казаться дурнушкой.
— Боже мой... что с вами? — спросила Певунья. — Отчего вы так горько плачете?
— Ведь вы, вы уходите! — прошептала несчастная, и голос ее прервался от рыданий. — А я как-то и думать забыла, что раньше или позже наступит такой день, когда вы выйдете на свободу... и я вас больше никогда... никогда не увижу... ни разочка...
— Поверьте, я всегда буду помнить о вашей дружбе, Мон-Сен-Жан.
— Господи боже, господи боже!.. Подумать только, ведь я вас уже так полюбила... Когда я вот тут сидела, у ваших ног, прямо на земле... мне казалось, что я спасена... что мне больше нечего бояться. Я говорю все это совсем не потому, что другие арестантки, может, снова начнут награждать меня тумаками, я к этому привыкла, жизнь у меня всегда была нелегкая... Но мне под конец стало казаться, что мне повезло, когда я встретилась с вами, что вы принесете счастье моему ребеночку, уже потому только, что вы сжалились надо мной... Знаете, это сущая правда: когда ты привык к тому, что с тобой дурно обращаются, ты больше, чем другие, ценишь доброту... — Новый взрыв рыданий прервал ее речь, потом она воскликнула: — Ладно, все кончено... в самом деле... Ведь это должно было случиться не сегодня, так завтра... Я сама виновата, что думать об этом забыла... Все кончено... Ничего больше не осталось... ничего...
— Ну что вы! Мужайтесь, я буду вспоминать о вас так же, как и вы обо мне.
— Ох, тут уж нечего говорить: пусть меня режут на куски, но я от вас вовек не отступлюсь и никогда вас не забуду! Даже когда стану старой-престарой, все равно у меня перед глазами будет стоять ваше красивое ангельское личико. Первое, чему я научу своего ребеночка, — это произносить ваше имя, Певунья, потому как он только по вашей милости не помрет от холода...
— Послушайте, Мон-Сен-Жан, — сказала Лилия-Мария, глубоко тронутая привязанностью несчастной арестантки, — я не могу ничего обещать для вас самой... хоть я и знакома с очень милосердными людьми; но для вашего ребенка... Это дело другое... Он-то ведь ни в чем не виноват, и люди, о которых я вам только что сказала, быть может, захотят взять его на воспитание, если только вы согласитесь с ним разлучится...
— Мне с ним разлучиться?.. Никогда, нет, никогда! — воскликнула Мон-Сен-Жан с необыкновенным волнением. — Что же тогда со мной будет, ведь я уже так к нему привязалась.
— Но... как вы сумеете вырастить и воспитать его? Неважно, кто у вас родится — девочка или мальчик, надо, чтобы ваш ребенок вырос честным, а для этого...
— Надо, чтобы он ел честно заработанный хлеб, не так ли, Певунья? Я и сама об этом думаю, в том теперь вся моя гордость; я всякий день говорю себе: когда выйду отсюда на волю, ни за что больше не примусь за прежнее занятие, не стану под мостом стоять... Лучше уж стану тряпичницей, пойду улицы подметать, но зато буду честной; я должна так поступить если не для себя, то для моего ребеночка, коли уж мне выпала честь родить его... — прибавила Мон-Сен-Жан с гордым видом.
— А кто станет присматривать за ребенком, когда вы на работу уйдете? — спросила Певунья. — Не лучше ли будет, если, как я надеюсь, это окажется возможным, отдать его на воспитание добрым людям, живущим в деревне? Девочка вырастет хорошей работницей на ферме, а мальчик сделается хорошим землепашцем. А вы время от времени будете навещать своего ребенка, и в один прекрасный день вам, может, удастся забрать его к себе или поселиться с ним: в деревне ведь жизнь такая дешевая!
— Но как же мне с ним разлучиться, как мне с ним разлучиться?! Ведь он будет моей единственной радостью, больше-то меня никто на свете не любит!
— Надо больше думать о ребенке, а не о себе, бедная вы моя Мон-Сен-Жан; дня через два или три я напишу госпоже Арман, и, если моя просьба по поводу вашего ребенка увенчается успехом, вам не придется больше говорить, думая о нем, так, как вы недавно говорили, что меня очень опечалило: «Увы, господи боже, что станется с моим ребеночком?»
Надзирательница, г-жа Арман, прервала разговор двух узниц; она пришла за Лилией-Марией.
Мон-Сен-Жан снова разразилась рыданиями и оросила горючими слезами руки молодой девушки; потом она упала на скамью и застыла в тупом оцепенении, даже не думая о том, что Лилия-Мария только что пообещала ей позаботиться о ребенке.
— Бедное создание! — воскликнула г-жа Арман, выходя из внутреннего двора тюрьмы вместе с Лилией-Марией. — Ее глубокая признательность к вам заставила меня переменить к лучшему свое мнение о ней самой.
Узнав об освобождении Певуньи, другие арестантки не только не завидовали тому, что ей так повезло, но, напротив, радовались за нее; несколько женщин окружили Лилию-Марию и сердечно распрощались с нею, от чистого сердца поздравляя ее с тем, что она так скоро выходит на волю.
— Что ни говори, — заметила одна из арестанток, — а эта молоденькая блондиночка заставила нас пережить немного радости... когда мы раскошелились на приданое для ребеночка Мон-Сен-Жан. В тюрьме долго будут об этом вспоминать.
Когда Лилия-Мария в сопровождении надзирательницы покинула здание тюрьмы, г-жа Арман сказал ей:
— Теперь, дитя мое, ступайте на склад, сдайте там арестантскую одежду и опять наденьте ваше платье, платье крестьяночки, оно хоть и простенькое, но так вам к лицу; прощайте, я уверена, что вы будете счастливы, ведь вам покровительствуют люди почтенные, достойные всяческого уважения, и вы теперь покидаете наше заведение, с. тем чтобы больше никогда сюда не вернуться... Но... смотрите-ка... кажется, я совсем расчувствовалась, — продолжала г-жа Арман, чьи глаза наполнились слезами, — я не в силах скрыть, до чего я к вам привязалась, милая вы моя девочка! — Заметив, что и у Лилии-Марии глаза увлажнились, надзирательница прибавила: — Надеюсь, вы на меня не сердитесь, что я невольно опечалила вас перед самым освобождением?
— Ах, сударыня... разве не благодаря вашему хорошему отзыву обо мне молодая знатная дама, которой я обязана своей свободой, проявила интерес к моей судьбе?!
— Да, и я просто счастлива, что я так поступила; предчувствие меня не обмануло...
В эту минуту зазвонил колокол.
— Работа в мастерских опять начинается, мне надо спешить туда... Прощайте, еще раз прощайте, милое мое дитя!..
И г-жа Арман, взволнованная не меньше, чем Певунья, нежно обняла молодую девушку; затем она приказала одному из тюремных служащих: