Парижские тайны

Сю Эжен

— Он молодой!..

— Мой тоже.

— Лицо у него такое благородное и доброе...

— И у моего тоже... Но, господи, твой совсем такой, как и мой! — вскричала Хохотушка, все больше и больше удивляясь.

Потом она прибавила:

— Он что, брюнет с маленькими усиками?

— Да.

— Скажи, наконец, он такой высокий и худощавый?.. И у него такая гибкая талия... и вид у него совсем такой, как нужно... для коммивояжера... Ну как, похож твой на моего?

— Нет сомнения, этот тот самый, — сказала Певунья. — Только одно вот меня удивляет: почему ты думаешь, что он коммивояжер?

— Ну, что до этого, то я уверена... он мне сам сказал.

— Так ты с ним знакома?

— Знакома ли я с ним? Да ведь он мой сосед.

— Кто? Господин Родольф?

— Его комната находится на пятом этаже, рядом с моей.

— Его комната?.. Его?..

— А что тут удивительного? Все очень просто; он ведь зарабатывает всего тысячу пятьсот или тысячу восемьсот франков в год; и поэтому может снимать только недорогое жилье... Правда, образцом бережливости его не назовешь, он даже толком не знает, во что обходится его платье... Вот каков мой любезный сосед...

— Нет, нет, это не тот... — сказала Лилия-Мария после некоторого раздумья.

— Ах так? А что твой — чудо какой бережливый?

— Видишь ли, Хохотушка, тот, о котором я тебе говорю, — сказала Лилия-Мария с восторгом, — такой всесильный... все произносят его имя с любовью и почтением... даже его внешность волнует и подавляет... Так и хочется опуститься перед ним на колени, до того он добр и величествен...

— Ну, тогда я не знаю, милая Певунья; пожалуй, я, как и ты, скажу: это не тот; мой господин Родольф и не всесилен, и вовсе не подавляет; он просто очень славный малый, всегда веселый, и на колени перед ним никто не становится; напротив, он совсем простой, потому что предложил даже помочь натереть пол у меня в комнате, я уж не говорю о том, что он собирался пригласить меня на воскресную прогулку... Так что, сама видишь, никакой он не знатный человек. Но о чем только я говорю! Как ты понимаешь, мне сейчас не до прогулок! И Луиза, и мой бедный Жермен в тюрьме, и, пока они не выйдут на волю, никаких развлечений у меня не будет.

Вот уже несколько мгновений Лилия-Мария о чем-то напряженно думала: она вдруг припомнила, что, когда впервые познакомилась с Родольфом в кабачке Людоедки, и вид его, и речь были совсем такие, как у завсегдатаев низкопробных кабаков. А может быть, он играл перед Хохотушкой роль коммивояжера?

Но для чего ему надо было так преображаться?

Видя, что Певунья задумалась, гризетка снова заговорила:

— Не ломай надо всем этим голову, милая моя Певунья: раньше или позже мы непременно узнаем, знакомы ли мы с одним и тем же господином Родольфом; когда ты увидишь своего, заговори с ним обо мне, а когда я увижу моего, расспрошу его о тебе; таким образом мы сразу же узнаем, один и тот же это человек или нет.

— А где ты живешь, Хохотушка?

— На улице Тампль, в доме номер семнадцать.

«Вот что весьма странно и что нужно непременно разузнать, — подумала г-жа Серафен, внимательно прислушивавшаяся к. разговору подружек. — Этот таинственный и всесильный господин Родольф, который выдает себя за коммивояжера, живет по соседству с этой молоденькой работницей; кстати, она, как видно, знает гораздо больше, чем говорит; и этот защитник угнетенных живет также в одном доме с Морелем и Брадаманти... Ладно, ладно, если гризетка и мнимый коммивояжер будут впредь мешаться в дела, которые их не касаются, мы будем знать, где их найти».

— Как только я поговорю с господином Родольфом, я тебе напишу, — сказала Певунья, — и сообщу свой адрес, чтобы ты могла мне ответить; но повтори мне твой адрес, боюсь, что я его не запомнила.

— Постой-ка, а ведь у меня с собой как раз те карточки, которые я оставляю своим клиенткам, — сказала Хохотушка, протягивая Лилии-Марии маленькую карточку, на которой великолепным круглым почерком было написано: «Мадемуазель Хохотушка, модистка, улица Тампль, дом номер семнадцать». — Написано так, будто отпечатано в типографии, правда? — прибавила гризетка. — Это еще бедный Жермен написал их для меня, эти карточки, в лучшие времена. Господи, какой он был добрый, какой внимательный!.. Послушай, могут сказать, что я, как нарочно, заметила и оценила все его достоинства только теперь, когда он так несчастен... И сейчас я все время упрекаю себя, что так долго ждала, чтобы полюбить его...

— Стало быть, ты его любишь?

— Ах, бог мой, конечно, люблю!.. Должен же у меня быть повод для того, чтобы приходить к нему в тюрьму... Согласись, что я странное существо, — прибавила Хохотушка, подавляя вздох и смеясь сквозь слезы, как сказал поэт.

— Ты, как и прежде, добра и великодушна, — сказала Певунья, нежно пожимая руки своей подружки.

Госпожа Серафен, без сомнения, сочла, что уже достаточно много узнала из разговора двух девушек; поэтому она довольно резко сказала Лилии-Марии:

— Идемте, идемте, милая барышня, нам пора; уже поздно, а мы и так потеряли добрых четверть часа.

— Какая она брюзга, эта старуха!.. Не нравится мне ее лицо, — чуть слышно сказала Хохотушка Певунье. Затем, уже громко, она прибавила: — Когда ты опять попадешь в Париж, милая моя Певунья, не забудь обо мне: твой приход доставит мне такое удовольствие! Я буду просто счастлива провести с тобой целый день, покажу тебе мое гнездышко, мою комнату, моих пташек!.. Да, у меня есть певчие птички... это моя роскошь.

— Я постараюсь приехать и повидать тебя, но в любом случае напишу тебе; ну ладно, Хохотушка, прощай, прощай... Если б ты только знала, как я рада, что встретила тебя!

— Я тоже... но, надеюсь, видимся мы не в последний раз, а потом мне не терпится узнать, тот ли самый человек твой господин Родольф или другой... Напиши мне об этом поскорее, прошу тебя.

— Да, да, напишу... Прощай, Хохотушка.

— Прощай, моя миленькая, моя славная Певунья.

И юные девушки снова нежно обнялись, стараясь скрыть свое волнение.

Хохотушка направилась в тюрьму, чтобы проведать Луизу; она могла это сделать благодаря разрешению, которое получил для нее Родольф.

Лилия-Мария поднялась в фиакр вместе с г-жой Серафен, которая приказала кучеру ехать в Батиньоль и высадить их у заставы.

Короткая проселочная дорога вела от этого места почти прямо к берегу Сены, неподалеку от острова Черпальщика.

Лилия-Мария не знала Парижа и потому не могла заметить, что экипаж ехал по совсем другой дороге, чем та, что вела к заставе Сен-Дени. Только когда фиакр остановился в Батиньоле, она сказала г-жа Серафен, предложившей ей выйти из экипажа: