Парковая зона
Шрифт:
Старшина, здоровенный хохол из сверхсрочников, указывает солдату глазами на стол:
– Садись, салажонок! Садись!
Старшина пирует. У него на столе большой оковалок мяса, графин со спиртом. А с чем же еще? Несколько ломтей крупно нарезанного сыра. Старшина тоже выпимши. Он тоже одинок. Ему скучно.
– Ты спирт когда-нибудь пробовал? – спрашивает.
– А то нет! – духарится солдат. – В монтажниках, где меня учили, приходилось и не то глотать.
– Ну, тогда пей неразведенный. Я посмотрю, какой ты питок.
Иван налил из
– Э-э, мы так не договаривались! – старшина отливает себе, оставляя солдату на палец от донышка. – Вот теперь хватит.
Метелкин спешно вытирает губы, опрокидывает в себя кружку и судорожно шарит по столу – чем бы потушить огонь в гортани.
Он явно переоценил свои возможности.
Старшина вытащил из пластиковых ножен специальной заточки штык-нож и отполовинил от оковалка розовый ломоть, пахнущий свежим дымком:
– На, накинь! Мясо трофейное. Ловко ты вчера повалил свинью с подсвинками. Ловко… «Угости Метелкина», – сказал мне начштаба. Вот я тебя и угощаю.
Оказывается, утром, на свету, готовя бумаги на израсходование боекомплекта часового Метелкина, начальник особого отдела, Петя-пистолет, с солдатами осматривал место происшествия, где и нашел матерую кабаниху с подсвинками.
Окровавленная трава привела к самому месту.
Огонь был хоть и не прицельный, но кучковатый, результативный.
Повезло рядовому солдату Метелкину, нечего сказать. О нем даже в газете «За Советскую Родину!» очерк написан был. Военкор приезжал.
Хоть и трепач тот корреспондент был, а ничего мужик, немецкими сигаретами Ивана угощал, когда выспрашивал о его подвиге.
7
В жизни всегда есть место подвигу, а уж дурости и подавно.
Метелкин нес срочную военную службу в замечательном немецком городе Борна, что расположен южнее Лейпцига километров на двадцать пять-тридцать.
Город – курорт. Прекрасные старинные здания в том самом готическом стиле, который воспринимается, как декорация к Гофману. Гаштет «Драй Розен», над дверью которого красовались три искусные, кованые из железа колючие розы. Серый, с цветными витражами католический собор навечно впечатался своей графикой в прозрачную прохладную голубизну неба. Хрустальное сердце города – лебединое озеро, окаймленное полумраком тенистого парка из дубовых и буковых деревьев.
Да что там говорить!
Осталось ли все это теперь в новой «старой» объединенной Германии?
Воинство сохраняет преемственность. И советские солдаты тоже квартировали в старых, еще кайзеровских времен казармах из красного, как бы литого, кирпича.
Воинство вечно. И казармы эти тоже были рассчитаны на вечность: немецкое рыцарское наследие и добросовестность…
Служил рядовой Метелкин три года, а воспоминаний на всю жизнь.
…Тогда за всю батарею пришлось расплачиваться сроком одному лишь Феде, по прозвищу Газгольдер. Военный трибунал приговорил его, не слишком
А так – зима-лето, зима-лето и еще зима-лето… И все – ты свободен!
Федя был для рядового Метелкина кошмаром. Они с ним спали на одной кровати, правда, двухъярусной: Федя внизу, а Ивана старшина поместил наверх.
«В тебе, – говорит старшина, – вес воробьиный. Ничего. А если Федю на второй ярус уложить, то он из сетки гамак сделает и еще невзначай, чего доброго, ночью приспит тебя, а отвечать – мне!»
В Советской Армии было как: если сверхсрочник – так обязательно хохол. Вот и у них старшина тоже был из-под Чернигова. Ничего себе службист.
Как только боец Метелкин не просил его сменить соседа – ничего не помогало, и бойцу оставалось только терпеть.
Федя пожрать был большой любитель, а кормили тогда сухарями да шрапнелью – перловкой с треской резко солёной, из военных запасников.
Ну, Федя Газгольдер по ночам и давал своим клапанам передышку, приговаривая: «Нюхай, друг, – хлебный дух!»
У него, старшина говорил, кожи на теле не хватает: как только глаза закроет, в другом месте открывается…
А у Метелкина от этого «духа» кружилась голова, и тошнило, как при морской болезни.
Приходилось носовой платок мочить одеколоном и накрывать им лицо, пока Федя спускал давление в своей емкости.
Здоров был малый – килограммов под девяносто, да ещё с веселой придурью…
Федя Газгольдер служил киномехаником солдатского клуба, имел сравнительно небольшую свободу и вовсю пользовался подарком судьбы, хотя русская дурь, заложенная в генах, не раз доводила его до крайностей.
Он уже разок залетал, но, к счастью, тогда отделался гауптвахтой.
Почти каждые выходные солдаты, конечно, кто был не в наряде, маршировали «на кино» в клуб советского ракетного сверхсекретного дивизиона, который располагался за пределом казарм, на краю города. Шли мимо лебединого озера и потихоньку, короткими щелчками, посылали доверчивым птицам недокуренные «бычки», от которых те воротили красные клювы и молча, с достоинством, как оскорбленные дамы на светском рауте, уплывали от берега, брезгуя русской махоркой.
Курево солдатам тогда выдавали исключительно моршанской махрой, злой и ядовитой, как кобра.
Перед фильмом солдаты обычно скидывались и брали в лавке по флакону тройного одеколона, специально припасенного для этой цели веселой продавщицей Валей из «вольных», которая в перерывах между офицерами занималась так же и отнюдь не строевой подготовкой солдат.
От души спасибо ей за это, иначе многие после трех с половиной лет службы за колючей проволокой превратились бы или в сексуально озабоченных маньяков, или в импотентов. Это уж точно.