Парковая зона
Шрифт:
Неужели она испугалась дерева?
Как жаль!.. А начало было таким многообещающим…
Метелкин рвался на воздух, туда, в промозглость ночи. Аннушка пыталась его остановить. Но разве такого остановишь?
Взяв со стола нож, Иван на всякий случай сунул его в карман и вышел на улицу.
Холодный, порывистый ветер с дождем хлестнул его по лицу, как кнутом, отрезвляя. Постепенно в затуманенном мозгу перебравшего за сегодняшний вечер прораба стало проясняться.
Иван с недоумением оглянулся вокруг: рядом никого не было. Ночь. Темные дома с угрожающими
Вечная заброшенность городских окраин. Заросли кустарника и канадской лебеды, железная ограда стадиона, пустынного, как убранное картофельное поле. Глухомань.
И только впереди, то пропадая, то возникая в свете фонаря, торопливо шла прочь маленькая женская фигурка, держась за зонт, как за воздушный шарик.
Зонт порывами ветра трепало в разные стороны, и, исхлестанная дождевыми струями, фигурка отчаянно металась от лужи к луже в разные стороны.
Метелкину стало ее жаль.
Вдруг откуда-то сбоку, из мокрых зарослей ивняка, большая черная птица хищно кинулась к ней, и громкий женский вскрик позвал Метелкина к действию.
В широком распахнутом плаще, человек, похожий на птицу, схватил ночную странницу за плечи и что-то озлобленно закричал, дергая головой, словно хотел расклевать свою добычу.
Иван ринулся к ним.
Услышав окрик, человек-птица выпустил из когтей свою жертву и рванулся к Метелкину. Последнее, что хорошо запомнил прораб, – два черных распахнутых крыла, победно трепещущих за его спиной.
Птица закружила возле неожиданно возникшего Ивана и, вскинувшись, ударила своим, как почудилось Метелкину, железным крылом. Удар пришелся вскользь, в шею, от уха к плечу, и прораб сразу оказался на четвереньках.
Хорошо, что железо попало в мягкую ткань, а то бы лежать ему с развороченным черепом на местных черноземах.
Обрезок толстой арматуры еще долго валялся там, у забора, где все произошло. Потом Метелкин специально ходил туда, держал этот шкворень и все удивлялся, все благодарил судьбу, что шкворень в тот злополучный момент сжимали нетвердые руки…
Если бы Иван был трезв – единственным способом защиты от озверевшего, нетрезвого и явно сумасшедшего нападающего было бы увернуться, уйти в сторону. В этом нет ничего постыдного. Как говорят в народе, пьяного и безумного сам Бог стороной обходит.
Но сбитый на землю, еще не до конца протрезвевший Метелкин видел перед собой не человека, а только опасную преграду, которую нужно преодолеть. В сердце бушевали хмель и страсть, и чувство бесконфликтного самосохранения не сработало.
Он вспомнил про армейский нож, спрятанный в кармане, и рука тут же инстинктивно выбросила его вперед.
Снова тень накрыла его своими черными крылами, и он, еще не разогнувшись от первого удара, почувствовал, как под рукой что-то хрустнуло. Выпустив рукоятку ножа, он юзом сполз в наполненный жижей кювет.
Черная тень согнулась пополам, замерла, затем закружилась на месте. Иван услышал только зловещий животный хрип и кинулся к спасительной ограде стадиона.
Краем глаза он увидел, как человек-птица, вскинувшись, тоже взлетел на ограду, и Метелкин, не разбирая дороги, ринулся прямо поперек игрового поля, туда, к парку, где были выход и укрытие.
В одно мгновение перемахнув стадион, а затем и парк, Метелкин выскочил на освещенную центральную улицу города. Там, вдалеке, за желтым журавлиным клином фонарей, уютно дымила труба котельной.
Не помня, как добрался до гостиницы, он прошел мимо дежурной, которая мирно посапывала на посту, положив на стопку бумаг свой выгнутый подбородок, и проскользнул в приоткрытую дверь своей комнаты.
Тупо болела шея и левая сторона груди. Вылив в себя стакан воды, он опрокинулся на кровать, на ходу стаскивая набухшую одежду.
Сон придавил Метелкина, и он провалился в пустоту.
Неожиданно кровать качнуло, и Иван, застонав, открыл глаза.
– Фому грохнули! – почему-то радостно закричал над ним неизвестно откуда взявшийся бригадир.
У Ивана внутри все оборвалось. После вчерашнего и так не хотелось жить. Хотелось превратиться в песчинку, в молекулу, в атом, забыть себя и растаять в мироздании…
– Его нашли там, у стадиона, я ходил на опознание, – частил утренний гость. – Лежит навзничь в плаще каком-то чудном, весь в грязи и руки враскид. Голова запрокинута, а на шее дыра – кулак влезет, черная вся, жуть!
Прораб Метелкин хотел встать, но не смог даже пошевелить пальцем – тело сделалось вялым, как тесто, и не слушалось. Он только горестно охнул.
– Да не расстраивайся ты, начальник, его все равно когда-нибудь пришили бы. Больно он залупаться любил, особенно по пьяни. Ты лечись, – он с пониманием глянул на безобразие на столе. – Ты лечись, лечись. Я сегодня сам покомандую, – и ушел так же неожиданно, как и пришел.
Наскоро ополоснув лицо, Иван Метелкин стал безнадежно молиться у окна: «Господи! Что я наделал?!» Его охватил ужас и отвращение к происходящему: к вину, к женщинам, к самому себе и даже к небу за окном, тяжелому и косматому. И его ночная гостья, эта похотливая бабёнка, теперь казалась Ивану сосредоточием зла и грязи. Конечно, его она была здесь не причем, только ведь человеку всегда легче, когда прижмет, свалить вину на другого, чем виноватить самого себя.
Метелкин ждал.
Но днем за ним никто не пришел. Не пришли за ним и ночью. А наутро Иван первым поездом уехал к себе в управление, не попрощавшись даже с бригадиром. Только страшно и жутко было проходить мимо того места у стадиона, где все и свершилось. Толстый витой обрезок арматуры лежал никем не замеченный, тяжелый, как сама вина.
В управлении, куда прораб Метелкин пришел с заявлением об освобождении от должности, его пригрозили уволить по статье за самовольный уход с рабочего места без уважительной причины, но он, оставив заявление на столе у начальника, не дослушав его угроз, вышел.