Парламент Её Величества
Шрифт:
Будь перед ним обычные разбойники, Татищев не постеснялся бы отдать им кошелек, шубу и все остальное. Не тот у него возраст, чтобы из-за барахла силой да храбростью кичиться. Василий Никитич себя трусом не считал, но удаль лучше на поле боя показывать. Одежда да деньги – дело наживное. Ушел бы домой в одном исподнем, благо недалеко, а уж завтра поставил бы на уши московского полицмейстера, взял бы пару десятков солдат и прошелся по кабакам. Нашел бы злыдней, куда бы они делись? Москва – это тебе не Сибирь. Там как-то пришлось один на один с варнаком – беглым
Дворовые люди, но чьи? Не то Долгоруковых, не то голицынские. Ну да один хрен. Если с тремя, то как-нить да отобьюсь!
Сзади, под чьими-то торопливыми шагами, захрустел наст. Татищев глянул через плечо, пытаясь сосчитать – сколько там, за спиной? «Вот ведь собаки худые!» – ругнулся Василий Никитич, умудрившись разглядеть в сумраке еще три фигуры. Разомкнув «хитрую» трость, привезенную из Данцига, Татищев вытащил из нее упрятанный аршинный клинок и пошел напролом.
Верно, кто бы другой, ловкий в науке фехтования, уложил бы сейчас троих, стоящих на пути, а потом, обернувшись к новой тройке, обратил бы ее в бегство. Лет так двадцать назад, когда Татищев был бравым кавалеристом, рубился со шведской конницей под Лесной да преследовал свейскую же пехоту под Полтавой, может быть, сумел бы дать достойный отпор. И то, будь у него сейчас в руках тяжелый палаш, а не «хитрая» трость с куцей шпажонкой.
Василий Никитич, к своему стыду, за всю жизнь на шпагах ни разу не дрался. Перейдя из кавалерии в артиллерию по приказу Петра Великого (лошадников много, а артиллерийских офицеров – мало), шпагу вытаскивал токмо для того, чтобы махнуть ею и крикнуть: «Заря-жай-с! Цель-с! Пли!» До рукопашного боя дело ни разу не доходило. А коли бы дошло, так не дожил бы капитан до чинов высоких. А дуэлии, на которых в Просвещенной Европе кавалеры друг дружку шпагами тычут, на Руси-матушке как-то не прижились. У нас – кулаком по морде да сапогом под зад! А кто не поймет, тому поленом промеж глаз.
Посему действительный статский советник Василий Никитич Татищев поступил просто – гаркнув: «Расступись, волки безродные!», махнул клинком перед одним из татей, заставляя его попятиться, проткнул армяк у второго, а третьего, уже достававшего кистень, оглоушил тростью-ножнами. Вбив тело в намечающийся просвет, Василий Никитич рванулся к родным воротам. И добежал бы, кабы не подвела замерзшая куча конских яблок и ботфорты не по размеру (зима, чай, а в валенках во дворец являться неприлично!).
Запнувшись, Татищев упал навзничь, а убивцы немедленно подскочили к нему и с наслаждением принялись пинать его бренное тело, натужно кхекая и переговариваясь:
– Дай я его сам убью!
– Мне дай! Ну дайте пнуть-то разок!
– Погодь, я его кистенем…
– Успеешь еще…
Перекатываясь под ударами, Василий Никитич уже не надеялся остаться в живых, а жалел лишь, что умрет так нелепо – не на поле боя, не в постели и даже не на плахе – забьет его до смерти холопье отродье. От лютой обиды на жизнь действительный
– Эй, мужики, а вы че тут делаете? – донесся до ушей Татищева уверенный молодой басок, вселяя надежду.
– Пошел вон, щенок, а не то и тебе накатим, – лениво отозвался один из татей, останавливаясь на миг.
Василий Никитич, задыхавшийся от боли, воспрял было, но сник, поняв, что незнакомец один. Но того, судя по всему, численное превосходство татей не смутило.
– Толпой, да на одного, – насмешливо произнес басок. – Молодец, грят, супротив овец, а на молодца – да сам овца. Ну, кто тут самый смелый?
А дальше Василий Никитич услышал лишь аханье, удары, душераздирающие вопли и говорок: «Ах ты, паскуда… Ну-кась, не балуй… Ножичек, говорю, выкинь, а не то хуже будет… Щас вставлю его тебе в задницу, будешь кормой вилять, как портовая курва! Куда побег-то, тюлень мартовский?»
– Жив, барин? – поинтересовался басок, приблизившись к самому уху.
– М-м-м… – только и сумел ответить Татищев. Попытавшись открыть глаза, не преуспел – залиты кровью.
– Стонешь – значит, живой, – обрадованно сказал басок. – Ну-кась, давай сюда.
Взваливая Василия Никитича на плечо, отчего тот зашелся в протяжном стоне, незнакомец утешил:
– Ты стони, стони, барин, легше станет. Ниче, ребра до свадьбы заживут. Коли не до твоей, так до внучачьей. Куда нести-то?
Очнулся Василий Никитич уже в собственном доме, на полу. Вокруг него хлопотала малочисленная московская дворня – старый Аким и стряпуха Палашка, а басок лишь отдавал приказы:
– Сымай-сымай с него все… Исподнее тоже сымай, не красная девка, не высмотрим ничего. Воду тащи, обмыть его надобно…
Татищев хотел возмутиться – покойник он, что ли? – но не стал. Верно, тут уж что обмыть, что подмыть, без разницы. Зато – после ковша воды, вылитого на лицо, сумел-таки разглядеть спасителя – молодого мужика, если не парня, саженного роста, в простой одежде.
– Во, очухался! – радостно сказал парень. – Теперь можно и на постелю переносить. Нут-кась, потерпи, барин, а ты, дядька, показывай – куда нести.
Ухватив Василия Никитича на руки, словно не шестипудовую тушу, а хрупкую девицу, парень потащил действительного статского советника в спальню. Уложив хозяина на перину, заботливо взбитую Палашкой, задумчиво произнес:
– Лекаря бы надобно.
– Так где его взять-то? – обомлел старый Аким, отродясь не вылазивший из усадьбы.
– А я почем знаю? – пожал парень плечами. – Я в Москве второй день. Были бы мы в Холмогорах али хоть в Архангельске, тогда бы знал.
Василий Никитич, чье тело изнывало от боли, сам понимал, что надобно лекаря. Но единственный лекарь, коего он знал, – швед Стурсен – жил на другом краю Москвы. Аким с Палашкой до утра ходить будут, а парень Москвы не знает. Пока Стурсен явится, уже и помереть можно. И то, чем тут лекарь-то поможет? Коли не помрешь, так выживешь.